В поисках Великого хана
Шрифт:
Эти слова по прошествии многих лет были использованы внебрачным сыном знаменитого мореплавателя, доном Фернандо Колоном, написавшим биографию своего прославленного отца, а также другими панегиристами адмирала, стремившимися изобразить его чуть ли не святым и пожелавшими превратить эту простую случайность плавания в лишнее доказательство невзгод и преследований, выпавших на долю великого человека. Все они забыли, однако, о том, что Колон и Пинсон были компаньонами, располагавшими одинаковыми правами на будущие доходы от этого путешествия, хотя Пинсон вложил в него гораздо больше, чем Колон, и что если последний являлся адмиралом, то все же истинным организатором этой флотилии был именно Мартин Алонсо. Этот незначительный эпизод они изобразили изменой, нисколько не отличающейся от той, какую совершил бы нынешний командир
Неутомимый золотоискатель без дальних околичностей нашел объяснение эпизоду, который он истолковал как бегство. Не имея возможности разместить на «Санта Марии» всех задержанных им индейцев, адмирал держал некоторых из них на «Нинье» и «Пинте». И теперь он вспомнил о единственном индейце, находившемся на каравелле Мартина Алонсо. Этот индеец, по мнению Колона, несомненно пообещал Мартину Алонсо предоставить ему на Бабеке большое количество золота, так как он будто бы знал места, где его можно найти, – и вот Пинсон, побуждаемый алчностью, поплыл дальше.
Впрочем, для всякого, кто способен беспристрастно оценить факты, кто не склонен всюду видеть лишь высосанные из пальца преследования и свободен от чванства, не терпящего вокруг себя ни одного независимого характера, поведение андалусского моряка объясняется значительно проще. Пинсон, следуя приказаниям, полученным им при отплытии с Кубы, продолжал держать курс на Бабеке, горы которого уже виднелись на горизонте.
И уж, конечно, ему не могло прийти в голову, что Колона, без действительных оснований к этому, внезапно осенит мысль о возвращении, ибо для такого моряка, как Пинсон, противный ветер и беспокойное море не являлись сколько-нибудь серьезной помехой. Ведь Колон мог распорядиться на этот счет и несколькими часами раньше, когда корабли, согласно установленному порядку, сблизились для проведения совещания, что всегда делалось на рассвете и на закате; мог он, наконец, предупредить Пинсона и пушечными выстрелами, являвшимися единственным верным способом оповещения в вечерней мгле ушедшего так далеко корабля.
Увидев утром, что он остался один, Пинсон ограничился выполнением полученных им приказаний, а именно – достиг Бабеке, или, что то же, Бойо, отыскал ближайшую якорную стоянку, обследовал вновь открытую землю и разослал индейцев по всему побережью, велев им оповестить адмирала о местопребывании «Пинты», если они где-нибудь встретят его. Когда же, по истечении нескольких недель, ему стало известно, что туземцы видели другие корабли белых, он поспешно отправился на их розыски и, найдя адмирала, разъяснил ему все то, что произошло: что их разъединение было случайным и что он не мог поступить иначе, чем поступил.
Поскольку Колон подозревал своего компаньона в столь злонамеренных действиях и поскольку он, при мысли о грудах золота, которые тот, быть может, выменивал сейчас, мучился завистливой жадностью, было бы совершенно естественно, если бы, выждав в бухте на Кубе, когда переменится ветер и на море уляжется волнение, он возобновил свое плавание к Бабеке. Вместо этого он провел целых тринадцать дней, занимаясь обследованием ближайшего побережья, где не нашел ничего полезного для себя и лишь предавался поэтическим восторгам при виде все новых и новых роскошных рощ, полных цветов и распевающих птиц, столь прелестных, «что хотелось бы навсегда тут остаться и что не хватило бы и тысячи языков, чтобы поведать об этом».
Он находил эти земли
Эти противоречия в поведении, это отсутствие логики в действиях не раз обнаруживались в жизни Колона, несмотря на то, что при других обстоятельствах он руководствовался внушениями практического и прозаического ума. Ему хотелось повидать возможно больше земель, и он не возобновлял своего путешествия на Бабеке, ссылаясь на якобы неблагоприятные ветры. Но ведь при тех же или еще худших ветрах Пинсон не прекратил плавания и, достигнув Бабеке, отстаивался теперь на якоре где-нибудь у его берегов. И это, было еще одним подтверждением того известного всему составу флотилии факта, что Мартин Алонсо как моряк был несравненно выше, чем адмирал, который со временем стал опытным мореплавателем, но в своем первом путешествии за океан то и дело проявлял робость, колебания и неосведомленность, свойственные любителю, а не знатоку своего дела.
Его гнев достиг, можно сказать, предела нелепости, когда он с искренним изумлением заявил своим приближенным:
– Право, не пойму, откуда взялось у Пинсонов это преступное тщеславие! Ведь это я извлек их из ничтожества, я сделал их тем, чем они стали.
Под влиянием красот, которые он видел на берегах Кубы, адмирал стал забывать о своем возмущении поступком Пинсона, и теперь главнейшее его огорчение состояло и том, что «он не знает языка жителей этих земель и что ему нередко случается делать из того, что они говорят, вывод, прямо противоположный тому, что они желают сказать». Его восторгало обилие пригодных для питья вод, впадавших в море на побережье, «не таких, как реки Гвинеи, которые сплошь заражены», и он упоминал в своем дневнике о лелеемой им надежде «встретить крупные города с неисчислимым населением и выгодными товарами, прежде чем он вернется в Испанию». И, побуждаемый своим воображением, склонным принимать мечты за действительность, он внес в заветную тетрадь своего дневника решительный совет их королевским высочествам не позволять ни одному иностранцу, кроме «христиан-католиков», ездить в эти богатые земли и заниматься тут торговыми делами.
Его единственным открытием была находка в одной из туземных хижин куска воска, который он сохранил, чтобы отвезти королевской чете, ибо «где есть воск, там должна отыскаться и тысяча других хороших вещей», да еще человеческая голова в небольшой корзине, прикрытой другою корзиной и подвешенной на шесте внутри одного из больших шалашей. Такую же голову нашли они и в другом поселении, и Колон решил, что это, должно быть, головы предков тех многих семейств, которые обитали все вместе в этих крытых соломой хижинах.
В некоторых местах на побережье все индейцы убегали, бросая свои жилища: здесь они, видимо, уже были осведомлены о том, что адмирал хватает сильных мужчин и привлекательных женщин, чтобы держать их на своих кораблях. В других поселениях, напротив, туземцы доверчиво ждали прихода белых людей, и адмирал раздавал им погремушки, так называемую «ястребиную ножку», колечки из латуни, а также желтые и зеленые стеклянные бусы, и они были чрезвычайно довольны полученными подарками. Арбалетам они дивились больше, чем эспингардам, очевидно отчасти еще потому, что первых было гораздо больше, и потому, что устройство их было понятнее туземцам. Они хватались и за шпаги, вытаскивали их из ножен, не без некоторого страха подвергали основательному осмотру и затем, бросив их внезапно на землю, убегали во всю прыть.
Все они ходили совсем голые, раскрашенные красной краской, с хохолком из перьев на голове и связками дротиков. Они отдавали белым все, что имели, и брали взамен любой пустяк, нисколько не гонясь за выгодой. Это не было торговым обменом, то была сделка, имевшая некий мистический смысл и основанная на превосходстве белых людей – этих могущественнейших волшебников, с которыми следовало поддерживать хорошие отношения.
Матросы с флагманского корабля убили и съели крупную черепаху; ее раздробленный на мелкие куски щит они оставили в лодке. Юнги стали предлагать индейцам крошечные, величиной с ноготок, кусочки этого панциря, и хотя туземцы достаточно часто добывали таких черепах, они все же охотно брали эти кусочки, словно то были некие талисманы, делая это лишь потому, что их держали в руках белые юноши; а взамен они давали пучки дротиков.