В польских лесах
Шрифт:
— Смотри!
Ривкеле увидела, как из тумана вырисовывается чей-то образ. И, как ночной странник, ведомый холодными лунными лучами, этот образ блуждал среди деревьев. Он приближался и напевал.
— Узнаешь? — спросила Душка.
Ривкеле его узнала, а узнав, почувствовала, как в ней все изменилось: ноги стали легки, легче белого снега, мысль сделалась воздушной, воздушнее морозной ночи.
— Кажется, идут? — насторожилась Душка и погасила свечу.
— Тебе кажется.
— Идут, говорю тебе!
— Кроме Даниэля, никого дома
— Кто это?
— Кто идет?
Мордхе открыл дверь, остановился в темной комнате, удивленный, словно заблудился. Он был уверен, что только что здесь было светло… Неужели это ему показалось? Он увидел, как кто-то сел в углу, узнал Душку, но не трогался с места.
— Видишь, Душка, кто пришел? Простите, Мордхе! — Ривкеле не могла унять дрожь. — Пойдемте в гостиную, я сейчас зажгу свечу.
Душка легко, как кошка, выскользнула, исчезла, и у Мордхе в памяти остался лишь красный шлейф, который тянулся за ней.
Они пришли в гостиную. Он смотрел, как Ривкеле поправляла серебряными щипцами свечи, выпрямляла фитили, зажигала. Он не заметил, что скрытая радость озаряет ее лицо с чуть раскрасневшимися щеками и даже струится в длинных, переброшенных через плечо косах.
Его сердило то, что она не спрашивала, почему он не приходил так долго. Он понимал теперь, что Ривкеле даже не думает о нем, не то бы она спросила, хоть из вежливости, что с ним было. Он ведь и в самом деле мог быть болен. Он ей совершенно чужой, она ждет, вероятно, чтобы он поскорее убрался, а он, дурак, уговорил себя, что она его любит, что она с нетерпением ждет момента, когда он ей откроется. Он совсем пал духом.
И, точно назло, она никогда не была так хороша, как теперь. Красивые черные брови придавали бледному лицу особую тонкость и благородство. Высокая, безупречно белая девичья шея оттеняла блеск темного платья, словно нашептывая, что вся прелесть нарядных платьев заключается в том, что их можно снять.
Опротивела язычникам богиня с хитрыми глазами и пустым взглядом, устремленным в глаза каждому проходящему; они сожгли ее, а пепел развеяли, чтоб и следа не осталось. Поймали потом стыдливую еврейскую девушку, опустившую глаза долу, поставили ее изображение во всех молельнях, на всех перекрестках, назвали богиней, и вот уже тысячи лет их дочери падают пред ней на колени, молятся ей, носят на груди ее портреты, но сами по-прежнему остались с таким же вызывающим нахальством в глазах.
Эта мысль понравилась Мордхе. Он хотел было пересказать ее Ривкеле, но вспомнил, что она весьма холодно его приняла, и решил, что, если она его тотчас не попросит сесть, он уйдет.
Ривкеле ощутила свежесть, идущую от его разгоревшегося лица, от его платья. Свежесть зимнего морозного дня. Эта свежесть овеяла ее, все в ней устремилось к Мордхе, чтобы вдохнуть запах зимы и почувствовать его дыхание, запах, идущий от его одежды. Она съежилась под своим теплым платком и удобнее уселась в углу кушетки.
— Почему вы стоите? Вы торопитесь?
— Тороплюсь.
— Так
Досада вдруг покинула Мордхе. То, что она предложила ему уйти, успокоило его самолюбие. Реб Иче ведь говорил, что она все время спрашивает о нем. Он хотел извиниться перед Ривкеле и подошел ближе.
— Ривкеле сердится?
— Да, я на вас обиделась.
— На меня?
— Конечно.
— За что?
— Вы нехороший человек.
— Я?
— Да, вы!
— С чего вы взяли?
— Если вы были больны, надо было дать знать.
— Я не был болен.
Мордхе заметил, как слезы навернулись у Ривкеле на глаза. Ему стало приятно, он был счастлив, что теперь они вместе, и не сомневался, что одолеет свои греховные мысли, вырвет их с корнем, освободится навсегда. Чем дольше он сидел и молчал, тем больше убеждался, что любит девушку, и искал повода сказать ей об этом. В какой-то момент он поймал ее взгляд. Она посмотрела на него и опять опустила глаза. Он сел и виновато протянул руку, молча прося о чем-то. Потом, почувствовав руку Ривкеле в своей, наклонился, погладил ее густые, мягкие волосы. Он дрожал от радости, хотя перед глазами у него все заволокло туманом.
— Ривкеле действительно сердится? Почему Ривкеле молчит?
Она высвободила свою руку, села глубже, отодвинулась подальше на кушетке и решила его подразнить.
— Если б вы знали, куда папочка сегодня поехал…
— Куда?
— Отгадайте.
— Поехал знакомиться с женихом Ривкеле?
Она подняла на минуту свои тонкие брови, хотела что-то сказать, но передумала. В ее глазах светилась такая печаль, что у Мордхе перехватило дыхание. Он был уверен, что скоро случится нечто такое, что сделает его счастливым навсегда.
— Что Ривкеле хотела сказать?
Она не отвечала, закрыв лицо руками.
— Скажи, скажи! — Мордхе пытался отвести ее руки от лица.
Он целовал ее волосы, чувствовал ее голову у себя на плече. Она не сопротивлялась; ее дыхание, которое ласкало ухо Мордхе, будило каждый нерв и, казалось, нашептывало:
— Я люблю тебя… люблю тебя…
В великой радости он обнял ее, но в душе у него, где-то далеко-далеко, заныло; было досадно: то, что далось ему, далось слишком легко.
Глава IX
БЛАГОЛЕПИЕ
Мордхе искал впотьмах дверцу сада, не смог ее найти, перелез через забор и пошел по снежному полю, удивляясь, что под ногами так скользко. Он не чувствовал, как мороз щиплет уши, осторожно ставил ноги, чтобы не упасть, но его угнетало то, что он не чувствовал себя счастливым. Он сознавал с горечью, что все должно было быть иначе, и эти несколько слов, которые он так жаждал услышать из уст Ривкеле, эти слова его сейчас пугали. Он все спрашивал себя: и это называется счастьем? И чем больше он думал о случившемся, тем больше сожалел, что любит его Ривкеле, а не Фелиция. Могло ведь быть наоборот. И тогда он точно был бы счастлив?..