В польских лесах

Опатошу Иосиф

— Не печальтесь, Шамай, все устроится!

Оба с минуту шли молча. Снег скрипел. Шафт вдруг спохватился:

— Я совсем забыл! Что ты скажешь про этот список имен, который висит у ребе в синагоге?

— О чем вы говорите?

— Рассказывают, — Шафт втянул голову в плечи, так, что она еле была видна, — что сегодня ночью у Даниэля творилось такое, что сказать нельзя! И где? Под одной крышей с реб Менделе. Кто мог ожидать этого? Такая подлая женщина, такая…

— Висит список, вы говорите?..

— Утром висел. Потом реб Довидл велел сорвать. Поговаривают, что «двор» заставит Даниэля развестись с Душкой.

Ах, как их избили! Нахмана так изувечили, что он лежит в постели! Да, послушай, как это случилось, что и твое имя там упоминается? — прикинулся Шамай дурачком. — Я сам читал.

— Мое имя?

— Да, я удивлялся. Ну, в самом деле, как это вышло? Ты… я думаю… прилично ли?.. Реб Иче очень огорчен этим! Ты же знаешь — он прямо не скажет…

Мордхе не отвечал, не слушал, что говорит Шамай, но почувствовал, что в Коцке ему стало тесно. Он не мог больше оставаться в этом городе. У реб Довидла не сегодня-завтра закроют перед ним двери… Он вспомнил о проповеднике, который велел ему отправиться бродить по белу свету, говоря, что Коцк для него не место. Вспомнил и обратился к Шамаю:

— Послушайте, Шамай, одолжите мне пять тысяч злотых. Но с условием, чтобы отец не знал об этом.

— Зачем тебе столько денег?

— Нужно.

— Когда ты станешь совершеннолетним? Через год?

— Через два.

— Хорошо, приходи ко мне в гостиницу.

— Когда?

— Когда тебе удобно. Я здесь пробуду, вероятно, недели две.

— Так мы увидимся… Какой день сегодня? Среда?

Мордхе заметил, как с противоположной улицы кто-то машет ему рукой. Он узнал Кагане и попрощался с Шамаем.

— Значит, мы на будущей неделе увидимся!

— Хорошо!

Мордхе подошел к Кагане и пожал ему руку:

— А я думал, вы в Варшаве!

— Сегодня вернулся, на рассвете, — не выпуская руку Мордхе, ответил Кагане. — Послушайте, едем со мной к францисканцам!

— В монастырь?

— Вас там не крестят, — усмехнулся Кагане. — Поезжайте с нами. Комаровский ждет меня у винной лавки Розена с запряженными санями.

— Ехать в чем есть? — Мордхе распахнул шубу и показал сюртук.

— Что ж тут такого? — Кагане пожал плечами и усмехнулся. — А если хотите — поменяемся. Возьмите мой пиджак и дайте мне ваш сюртук. Ну, идемте! — Он выпустил руку Мордхе и зашагал так быстро, что Мордхе едва за ним поспевал.

Часть третья

ПЕРЕД БУРЕЙ

Глава I

РИМ И ИЕРУСАЛИМ

Низкорослый, с широкими, немного сгорбленными плечами, из-за которых его большая голова с высоким лбом казалась меньше, с редкими, будто из черного шелка, кудрявыми волосами, с беспокойными глазами, глядящими из-под густых бровей, Филипп Кагане одним своим обликом внушал уверенность, что доведет до конца все, за что возьмется.

Польские иммигранты из Франции, Бельгии и Германии хорошо знали «нашего Кагане». В студенческих колониях его боготворили, рассказывали о нем легенды, называли его «святым Павлом».

Он ездил из одной иммигрантской колонии в другую, выступал, рассуждал о «Дедах» Мицкевича, о «Божественной комедии» Данте, знакомил молодежь с поэзией, с политическими проблемами, помогал генералу Мореславскому создать среди студентов организацию, готовую при первом же

зове примкнуть к восстанию.

Кагане говорил по-польски с еврейским акцентом, не мог освободиться от древнееврейских идиом, от притч библейских пророков. Польские фразы он строил так, будто говорил по-еврейски, и, когда один из его товарищей, поляк, спросил, почему он не старается освободиться от этой манеры, он ответил, что не принесет содержание в жертву форме только потому, что родился евреем.

Кагане не умел зарядить пистолет и одновременно читал студентам лекции по полевой фортификации, по тактике и стратегии.

На первый взгляд было все-таки нечто комическое в его фигуре. Подвижный, с черными кудрями, он был не слишком заметен среди рослых белокурых поляков. Но когда, бывало, разговорится, белокурые слушатели начисто забывали, что это всего-навсего маленький еврей, и видели перед собой могучего пророка, который мечет громы и молнии, сбрасывает камни с гор, создает вокруг себя атмосферу тревоги, предощущение грозы, давно витающих над польскими полями и лесами. Эта тревога явственно подтверждала, что близок час, который заставит молодежь бросать школы и учебники, а крестьян — плуг, жен и детей и собраться, освобожденными, в лесах.

Кагане долгие годы странствовал по Европе, стал коммунистом, мечтал устроить колонию в Америке, нечто вроде «Новой Икарии», собирал для этой цели деньги, пытался заинтересовать иммигрантов. Тогда-то и встретился он в Париже с Гессом, и от его плана камня на камне не осталось. Гесс имел на него большое влияние. Из-за него Кагане начал косо смотреть на своих прежних товарищей, не понимая, почему они, вышедшие из еврейской среды лишь недавно, стыдятся своего происхождения, а князь Еленский, христианин в третьем поколении, чей прадедушка, реб Шаес, был апостолом лжемессии Якова Франка, при каждом удобном случае подчеркивает свою принадлежность к еврейству, тыкая им всем в глаза.

Кагане стал верующим, отпустил бороду и выступал в парижских синагогах с речами о том, что Освобождение близко. Он верил, что пришло время, когда все угнетенные народы должны сбросить со своих могил тяжелые надгробия и восстать из мертвых.

Он шатался по парижским улицам и продолжал ткать нить пророческого откровения, начатую его братьями-пророками на горе Мория и не прервавшуюся до сих пор. Даже когда языческий Рим положил конец греческой и еврейской духовной жизни, из их руин выросла новая жизнь, проявившаяся через еврея. И теперь, когда христианский Рим агонизирует, а новая жизнь уже стучится в окна, пробуждает человека к деяниям, рассказывает, что Избавление близко, что оно в руках самого человека, — даже теперь эта новая жизнь проявляется через еврея.

Кагане боготворил Гесса, смотрел на Сибиллу как на Марию Магдалину, черпал у Гесса Божье слово, распространял его в синагогах, где на него смотрели словно на помешанного, и среди польских студентов, где его не слушали. Но он не уставал сеять на каменистой почве, пока не свершилось чудо: меж камней там и сям выглянули упрямые ростки, стали расти, ветвиться и укореняться в сухом камне, подобно Божественному слову.

Кагане знал, что его работа не пропадет даром, что ее продолжат без него другие, и спокойно уехал обратно в Польшу, думая, что не сегодня-завтра польский народ освободится сам и приблизит Избавление евреев.