В польских лесах

Опатошу Иосиф

Чем больше Мордхе упрашивал его не ходить, тем приветливее и добрее становился крестьянин; в конце концов он схватил руки Мордхе и начал их целовать. Мордхе еле вырвался, и, когда крестьянин вышел, в доме стало тихо.

Мордхе заметил морщинистое лицо крестьянки и спросил:

— В ваших местах спокойно?

— Спокойно? Нет, не спокойно, — крестьянка высморкалась в передник, — нечего зря говорить! Уж третий год, как на полях все выгорает; нет хлеба, люди едят коренья, голодают… Проклятие, Божье проклятие, пане!.. А у меня старик — один работник на всю семью… У других есть сыновья,

они помогают… К тому же, пане, хозяин мой на старости лет начал пить… Мои руки, пане, уже скрючились от работы, не могу пальцы разогнуть, а он все в шинок тащит: масло, яйца, все…

Мордхе увидел слезы на ее изможденном лице, и тоска, которая нападает на человека посреди поля, когда сеет мелкий дождик, не впитываясь уж больше в потемневшую землю, и никто не знает, когда он пройдет, — такая тоска охватила теперь Мордхе. Он вынул несколько монет и сунул ей в руку.

— Пан мой дорогой! — Крестьянка упала к его ногам и начала их целовать.

Дочь, которая все время старалась не смотреть на Мордхе, дичась, будто никогда среди людей не бывала, возилась возле прялки, вытирала пыль на иконах, развешанных по стенам… Увидев, как мать упала к ногам Мордхе, она в замешательстве схватила клетку с гусями и исчезла.

— Что вы делаете? Стыдитесь! — Растерявшийся Мордхе поднял крестьянку с полу.

Ему было обидно за девушку. Он попрощался и ушел.

Мордхе отправился в деревню.

Низкие домики были еле видны из-под красных соломенных крыш, сгибавшихся под тяжестью снега. Снег все обнажил, и казалось, что пространство, на котором было разбросано несколько десятков домов, сжалось. И деревья, и дома, и амбары стали меньше. От одного дома до другого тянулись сугробы, испещренные следами вороньих лапок. Около колодца катались мальчишки: кто на деревянных коньках, кто скатывался сидя. Детский смех нарушал тишину. Из открытой конюшни выглядывал журавль с опущенной головой, и зимняя печаль была в его вылинявших перьях, в переломанном крыле, которое торчало, как иссохшая рука.

Мордхе слушал, как птица, простирая сломанное крыло, кричит: «Кля-кля-кля», будто жалуется на свое несчастье. Все, дескать, улетели, а бедного калеку оставили погибать в стране снегов…

У занесенного снегом забора топталась крестьянка, закутанная в попону, которой прикрывают лошадь. Потрясая кулаками, рвалась она к крестьянину средних лет, стоявшему за забором.

— Если не отдашь свинью, я глаза тебе выцарапаю!

— Иди лучше домой, бабушка! — Крестьянин подтянул штаны.

— Я не отстану!

Крестьянка попробовала было перелезть через забор, но попона упала у нее с головы, и нечесаные волосы рассыпались по лицу. Она осталась стоять внизу.

— Не лезь, — крестьянин схватил ремень, — если я тебя отстегаю, ты уже домой не попадешь!

— Кто тебя боится?! — Женщина чуть было не вцепилась ему в лицо. — Свиное рыло, посмотрите только на него! Он будет бить бедную вдову, чтоб он себе руки и ноги переломал! Иисусе святый!

Двери соседних домов открылись, любопытные выглянули на улицу. Крестьянка принялась взывать о помощи:

— Моя свинья зашла к нему на двор! Он ее схватил и притворяется, что ничего не знает!

— Заплати убытки!

— Черта с два я тебе заплачу! —

бросилась было женщина на соседа.

— Поди сюда, сука! — поманил ее крестьянин пальцем.

— Я — сука? — Крестьянка повернулась к любопытствующим, выглядывавшим кто через открытую дверь, кто через окно. — Если б у вас была совесть, вы не дали бы так оскорблять бедную вдову! Завтра кто-нибудь из вас тоже может овдоветь!..

— Во раскричалась! — качал крестьянин головой. — Орет точно корова, которая телится!

— Разве от такого отелишься? — еще громче вопила крестьянка. — Удивляюсь, как она живет с таким!

Подошел мальчишка лет десяти с деревянным коньком в руке, с карманами, наполненными снежками.

— Чего ты так кричишь, мама?

Крестьянка начала подробно рассказывать ребенку, как все было, словно говорила со взрослым. Мальчишка дрожал от злобы, угрожал крестьянину коньком и тоже орал:

— Отдай свинью!

Это придало храбрости матери, и она перелезла через забор. Мальчишка — за ней. Крестьянин схватил ее за волосы и стал трясти с такой силой, что она села в снег. Мальчишка запустил крестьянину в лицо комом снега, завертелся меж его ног, пищал так, будто с него сдирали кожу, и с такой злобой впился зубами крестьянину в голень, что тот отпустил его мать.

— Разве можно поднимать руку на женщину, да еще на вдову? — Мордхе надеялся восстановить справедливость.

Крестьянин еле отделался от мальчишки, увидел Мордхе и стал оправдываться:

— Пусть не лезет!

— Отдай свинью! — визжала крестьянка, удерживая сына, который снова рвался к крестьянину.

— Уплати убытки!

— Отдай ей свинью, отдай, Мацек! — На поле боя вдруг появились несколько соседей.

— А пусть она пообещает, что больше не будет пускать свинью ко мне во двор!

Крестьянка. молчала, стоя по колено в снегу, и лишь просила сына, чтоб он пошел домой. Но десятилетний мальчишка все рвался в драку, грозил соседу маленьким кулачком и кричал:

— Он будет бить мою маму? Мою маму он будет бить?

Потом он вырвался из рук матери, отбежал на несколько шагов и снова стал швырять в крестьянина снежки. Крестьянин бросился к нему. Мордхе погнался за ним вслед. Он увидел, что крестьянин отстал, утомившись бежать по глубокому снегу, и, запыхавшись, поворачивает назад. Тогда Мордхе, заметив шинок, зашел туда, чтоб наконец перекусить: он с утра ничего не ел.

* * *

На Мордхе никто не обратил внимания. В большой комнате, у передней стены, стояла неубранная кровать, где лежал румяный малыш с поднятыми кверху ножками и кричал. Над кроватью висел образ Божьей Матери в раме без стекла. От времени он стерся. Между печкой и стеной была протянута ситцевая занавеска, за которой углом стояли еще две кровати. На одной из них сидела худая женщина и, давясь сухим кашлем, играла с маленьким ребенком. Старуха в платке, из-под которого выбивались пепельно-седые волосы, очень похожая на ведьму, чистила картошку, машинально открывая и закрывая провалившийся рот. Возле двери, у комода, на котором стояли две пары медных подсвечников, сидел высокий молодой человек с вьющимися пейсами и кудрявой бородой и, слегка раскачиваясь, читал книгу.