В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Выводы?
– Смирнов входил в азарт.
– Два последних этапа - это безусловно Жорка Столб. Задумал же всю операцию явно не он. И никто из тех, кто по этому делу проходил. Интеллектуальный уровень преступной группы оставляет желать много лучшего.
– А что, Ромка, в Сережиных теориях что-то есть!
– Смирнов тоже встал, малость побегал по комнате, подошел к окну, глянул на "Эрмитаж". Там уже горели огни, хотя было еще светло.
– Все руки не доходят, с делом как следует познакомиться. Я же тебя просил, Роман, дать мне
– Я тебе дал, и ты спрятал в свой сейф, - бесстрастно напомнил Роман.
– А, черт, совсем забыл!
– Смирнов кинулся к сейфу, зазвенел ключами, но в это время раздался другой звон - телефонный.
– Майор Смирнов у телефона, - раздраженно представился он трубке, но через паузу раздраженную интонацию сменил на деловую.
– Через три минуты буду.
– Сам?
– поинтересовался Роман. Смирнов кивнул.
– Дождитесь меня. Я постараюсь быстрее отвертеться.
Иван Васильевич стоял у окна и тоже смотрел на огни "Эрмитажа". На воле уже сильно посерело, и огни стали ярче.
– Проходи, садись, гостем будешь.
– Зачем вызывали, Иван Васильевич?
– Господи, сколько же крови могут пролить убогие и осатаневшие недоумки!
– выдохнул Сам, А Смирнов встрял:
– Что надо сделать, чтоб они ее не пролили?
– Перебиваешь начальство, Смирнов, грубишь.
– В облаву, Иван Васильевич?
– Ох и сообразительный ты, Смирнов! В облаву, в облаву! В Соломенной сторожке.
– Когда?
– Через два часа. Ты там со своими ребятами помоги.
– Слушаюсь, - Смирнов встал.
– И не обижайся. Нет у меня людей, нет.
...Александр заглянул в свой кабинет. Казарян и Ларионов увлеченно играли в тюремное очко.
– Облава, бойцы!
– оповестил их Смирнов.
– По коням!
Потеплело, потеплело наконец. Черная земля Страстного бульвара пронзительно пахла землей. Большие деревья были по-прежнему безлистны, но уже не мертвы. Их серые ветви серели по-весеннему. Они ждали настоящей жизни. И воздух стал другим. В нем любой звук несся далеко-далеко. Слышно было, как дребезжал трамвай на Трубной. Светились родным абажурным светом окна. Те, что в левой стороне Пушкинской площади. Призывно мерцал интимным пламенем ресторанный зал ВТО. Еще непривычно стоял Пушкин - лицом к Тверскому бульвару. На той стороне сияла огнями дежурная аптека и энергично функционировал пивной бар (с сорок девятого года - зал) номер три.
Опять главный российский тракт. Двенадцатый троллейбус по позднему времени пер, победно подвывая со страшной силой. Мелькали остановки Маяковская, Васильевская, Белорусский вокзал. Открылось широкое, в два полотна, Ленинградское шоссе. Улица Правды, гостиница "Советская". Пролетел мимо милый, словно на картинке из детской книжки, домик в псевдоготическом стиле, начался забор Петровского парка.
От стадиона "Динамо" троллейбус пошел мягче и ровней. Этот отрезок шоссе строили пленные немцы. Военно-воздушная академия в Петровском
Иногда по ночам, когда мать бывала в рейсе, приходила соседка Валя, влюбленная в него до ненависти. Она приходила таясь, потому что он хотел, чтобы было так. Он не любил ее и она знала, что он не любит ее, но все равно приходила. Она-то любила. Он был одинокий мужик и поэтому не прогонял ее, что было бы честнее. А изредка он хотел, чтобы она пришла. Хотел он этого и сегодня. И она, будто зная, пришла.
...Они лежали рядом, усталые и отчужденные. Александр, чувствуя изначальную свою вину, ласково погладил ее по щеке. Она тут же заплакала.
– Ну, что ты, Валюша, - дежурно утешил он, - все хорошо.
– Что, что хорошо?
– спросила она, не переставая плакать.
Он не знал, что в данном случае хорошо, а что плохо. Сказал:
– Успокойся. Мы же вместе. Вот и хорошо.
– Кому хорошо? Тебе? Мне?
– И тебе, и мне.
– Как же, как же! Ты измучил меня, понимаешь, измучил! Я, как воровка, пробираюсь к тебе, когде нет твоей матери, я боюсь, что кто-нибудь увидит меня, услышит! Я никому не могу сказать, что я люблю тебя!
– Господи!
– сквозь зубы простонал он. Она затихла, потершись мокрым лицом о его бицепс. Потом рывком подняла голову и стала целовать его в плечо, в шею, в висок.
– Я измучилась, Саша, и тебя измучила. Ну, прости меня, прости!
– Эх, жизнь-жестянка.
– Только и сказал он. Опять лежали молча.
– Я тебе киевскую котлету принесла и салат. Утром позавтракай, как следует. А то все сухомятка. Язву заработать можно. Только разогрей обязательно.
Валя работала официанткой в ресторане "Загородный" в Покровском-Стрешневе.
– Ладно, - согласился Александр, подумал и спросил, чтобы был разговор: - Как там у вас в "Загородном" мои уголовнички?
– Теперь все, как уголовники. Нахальные, рукастые, - забрюзжала вдруг жлобским голосом Валя.
– Даже твой Алька разлюбезный. Недавно с компанией был.
– Что, руки распускал?
– Язык свой поганый распускал.
– Удивительное дело профессия, - тихо посмеявшись, сказал он. Говорила нормально, а как о работе своей вспомнила, так официанткой заголосила.
– А ты иногда, как милиционер говоришь.
– Да уж, куда деться, - согласился он и зевнул.
– Устал?
– Работы много, Валюша.
– И завтра рано вставать. Спи милый.
– Она теплой ладошкой прикрыла ему глаза. Он с готовностью их закрыл.
– Спи, любимый, спи родной.
– А ты?
– уже расслабленно спросил он.
– А я пойду. Спи, спи, спи...
Он тотчас заснул, а она ушла.
С утра неожиданно образовалось окно, и Казарян решил попытать удачу. К десяти он устроился в обжитом местечке за забором на улице 1905 года. Малолетняя шпана просыпается поздно, и он был уверен, что Геннадий Иванюк еще не ушел.