В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
Иван Павлович закашлялся. Воспользовавшись паузой, Алик прочитал стихи:
– Оно пришло, не ожидая зова,
Оно пришло и не сдержать его.
Позвольте мне сказать вам слово,
Простое слово сердца моего.
– Это еще что?
– откашлявшись, спросил Иван Павлович.
– Стихи, - объяснил Алик.
– В сорок девятом три наших самых знаменитых поэта написали их к его семидесятилетию. Кончались они так: "Спасибо вам за то, что вы живете на земле". А называлось "Простое слово". А ты сегодня нам свое
– Э-э-э, да что там!
– махнул рукой Иван Павлович.
– Мало ли за двадцать пять лет слов наговорили. И великий, и учитель всех и вся, лучший друг советских физкультурников. И я эти слова говорил.
Он отошел к окну и оттянул штору. За окном окружная железная дорога: светили прожектора, бегал маневровый паровоз, стучали, как в кузнице, железными буферами перегоняемые с места на место вагоны - формировался состав. А над всем царил искаженный динамиками нетерпимый бабий голос диспетчера.
Он нас к победе привел, Иван Павлович, - в спину ему сказал Александр.
Иван Павлович обернулся и ответил ему, как недоумку:
– Запомни раз и навсегда: к победе привел нас ты. И миллионы таких, как ты.
– Он прошел к дивану и опять прилег. Устал.
– Я очень на вас надеюсь, Саша. На тебя и на этого вот балбеса. В ваших руках будущее великой державы. Вы, лучшие из лучших, фронтовики...
– Лучшие из лучших в земле мертвые лежат, - с горечью перебил Смирнов.
– А ты?
– А я - живучий. Только и всего.
– Так стань лучшим. В память о тех, неживых.
– Иван Павлович, за что вы сидели?
– вдруг спросил Александр.
– Ни за что.
– Поэтому и выпустили?
– Выпустили потому, что я ничего не подписал.
– А что надо было подписать?
– Что я - шведский шпион.
– Почему шведский?
– А что шпион, ты не сомневаешься?
– пошутил Иван Павлович.
– Я в тридцать третьем в командировке в Швеции был. Ну, все. Устал я, давай прощаться. Я, наверное, тебя в последний раз вижу.
Иван Павлович поднялся, и они обнялись. В это время из кухни заявилась Алевтина Евгеньевна и удивилась:
– Это еще что такое?
– Прощаемся, Аля.
– Ну уж нет. Они еще ужинать будут. Марш руки мыть и за стол!
Часов в двенадцать, сытые и слегка осоловевшие от сытости, Смирнов и Алик с удовольствием вышли на свежий воздух. Александр с радостью вспомнил:
– Слава богу, завтра рано не вставать. Я тебя до метро провожу.
– Давай через поселок "Сокол", а?
Среди высоких сосен в тихих закоулках прятались как бы в беспорядке причудливые нерусские дома - коттеджи. Высокие кровли, интимные подъезды, ухоженные палисадники. У одного из них Алик остановился.
– Вот в этом доме мы жили до тридцать пятого года.
– Зачем же в наши бараки переехали?
– Отец тогда на короткую стройку уезжал в Воронеж. Ну, и нас с собой взял.
– А что приятель?
– спросил Александр.
– Не знаю. Алик усмехнулся.
– Отец после отсидки с ним не встречался.
– Хороший дом, - оценил коттедж Александр.
– Если бы в нем жили, может, и не заболел бы Иван Павлович.
– Заболел бы все-таки, Саня. Ему там легкие отбили.
С пригорка они спустились к развилке Ленинградского и Волоколамского, у генеральского дома перешли на ту сторону к станции метро. Постояли перед прощаньем.
– Нашел убийцу того, которого в Тимирязевском лесу?
– По-настоящему руки не доходят. Текучка, суета, другие дела.
– Конечно, если бы убитый секретарем райкома был, что только бы этим и занимался. А то - уголовник уголовника убил. Пусть себе счеты сводят. Даже лучше - меньше преступного элемента.
– Что это ты вдруг вскинулся, Алик?
– Я не вскинулся, я две картинки увидел и так отчетливо, что сердце заболело: на колеблющихся ножонках шагает, падая к маме в руки, веселый, беззубый младенец, и мать смеется от счастья. И другая: лежит на грязном снегу с дыркой во лбу уголовник, который никому не нужен. Один и тот же человек. Вот он и вот он...
Смирнов посмотрел на Алика без злости и признался:
– Вчера, Алик, во время задержания я тоже убил человека. Потому что нельзя было не убить.
По утреннему делу в бане было малолюдно. Александр сам раскочегарил парную, два раза, через паузу, чтобы каменка подсохла и прокалилась снова, поддал и забрался на верхний полок. Первый пар он принимал всухую. Поначалу сильно обжигало. Он натянул на голову старую шляпу, чтобы не спалить уши. Лежал и предвкушал минуту, когда пробьет первый пот. Пот наконец обнаружился мельчайшими идеально округлыми капельками. Тогда он сел и стал ждать, когда оптечет. Потекло и вдруг сразу: из-под мышек, в паху, со лба, из-под бровей. Заливало и ело глаза. Он закрыл их и застонал от удовольствия: гудели косточки.
Хорошего понемножку. Он вышел в мыльную и позвал банщика. Ефим Иванович, в клеенчатом своем переднике, прикрывавшем срам, напоминал египтянина с картинки в учебнике древней истории. Египтянин уложил великороста Смирнова на шершавую ноздрястую каменную лавку и приступил. В шайке сбил могучую пену и нежно покрыл ею Александра. Прошелся, еле касаясь по всему телу, а потом, взяв грубую мочалку, намылил всерьез. Один раз и второй. В третий раз мылил мочалкой из морской травы, окатил горячей, окатил холодной, с удовлетворением услышал, как ахнул пациент, спросил почтительно: