В прерии (пер. Комаровой)
Шрифт:
Мы, работники, были друг с другом чрезвычайно любезны. Все лето отношения между нами бывали не самые теплые, но теперь, при прощании, все дурное было забыто. По мере того как мы пили, сердца наши открывались все шире и шире, мы угощали друг друга до потери сознания, а чувства наши бросали нас в братские объятия. Наш повар, старый горбатый человечек с женским голосом и без бороды, икая, поведал мне по-норвежски, что он, как и я, норвежец, что не признавался он в этом раньше исключительно потому, что американцы с презрением относятся ко всем норвежцам. Он часто слышал, как мы с уроженцем Валдреса перемывали ему косточки за едой, и он понимал каждое слово, но теперь все это
Вот как мы разговаривали: «Что ты хочешь выпить? Для тебя — все, что ни попросишь!» И каждый сам шел за стойку найти что-нибудь эдакое, самое лучшее. С верхних полок мы доставали какие-то диковинные бутылки, бутылки с великолепными этикетками, которые и стояли-то там для красоты, но содержимым которых мы, добрые друзья, угощали друг друга, выпивали и расплачивались до смешного большими деньгами.
Эванс был из самых рьяных любителей всех угостить. Его последняя шелковая рубашка имела жалкий вид, ее яркие краски поблекли от дождя и солнца, а рукава были сильно потрепаны. Но сам Эванс держался гордо и прямо, вновь и вновь уверенно заказывая по стаканчику на каждого. Этот кабачок принадлежал ему, ему принадлежал весь мир. Каждый из нас довольствовался тем, что тратил по три доллара на круг, но Эванс попросил, чтобы его угощение стоило по шесть долларов. Потому что, как он заявил, не было в этом жалком сарае выпивки, достойной таких замечательных людей, с которыми он пришел сюда. Вот тогда-то мы и принялись за те странные бутылки с верхних полок, чтобы было достаточно дорого.
Эванс был настолько потрясающе любезен, что отвел меня в сторонку и попытался уговорить ехать с ним в леса Висконсина рубить дрова зимой. Как только он запасется новыми рубашками, парой брюк и массой новых романов, он снова отправится в леса, объяснил он, и будет там до весны. А когда придет весна, он опять отправится куда-нибудь в прерию. Уже двенадцать лет он делит жизнь между лесом и прерией и так к этому привык, что теперь все идет само собой.
Но на мой вопрос о том, что же такое могло привести его в самом начале на этот путь, он ответил — как часто бывает с выпившими — не длинным и грустным рассказом о том, как все случилось, а лишь одним словом: обстоятельства.
— Какие? — спросил я.
— Обстоятельства! — ответил он снова. И замолчал.
Позднее в этот вечер я видел его в боковой комнате этого кабака, где играли в кости. Эванс проиграл. Он был порядочно пьян и не думал о деньгах. Когда я вошел, он показал мне какие-то купюры, говоря:
— У меня еще есть деньги, вот смотри.
Кто-то посоветовал ему закончить игру; один из его сородичей, ирландец по имени О’Брайен, напомнил, что ему понадобятся деньги на железнодорожный билет. И это Эванса оскорбило.
— Ну деньги на билет ты мне одолжишь, — заявил он.
О’Брайен отказался и ушел.
Теперь Эванс завелся. Он поставил на кон все свои деньги и проиграл. Отнесся к этому спокойно. Он зажег сигару и с улыбкой повернулся ко мне:
— Ты ведь одолжишь мне на дорогу?
Я, несколько отупев в конце концов от той дряни, что была в бутылках с верхних полок, расстегнул куртку и протянул Эвансу свой бумажник со всем содержимым. Я хотел показать ему, что с охотой дам ему денег на билет и предоставил
Мой кивок он понял по-своему — решил, что я отдаю ему все.
— Благодарю тебя, — сказал он.
И, к моему ужасу, поставил на кон все мои деньги и начал новую игру.
Я хотел было его остановить, но сдержался. Пусть он сначала потратит, как хочет, дорожные деньги, подумал я. Но когда он проиграет эту разумную сумму, я возьму назад остальное.
Однако Эванс больше не проигрывал. Как будто вдруг сразу протрезвев, он играл быстро и решительно. То доверие, которое было оказано ему перед лицом стольких товарищей, переродило его. Молча и прямо сидел он на высоком табурете, который служил ему стулом, делал ставки и забирал выигрыш. Проиграв один раз, он сразу же удваивал ставку; он проиграл три раза подряд, удваивая ставку каждый раз, и в конце концов забрал весь банк. Затем он поставил пятидолларовую монету и заявил, что если выиграет, то кончит играть.
Он проиграл.
И продолжал играть.
Спустя час он протянул мне полный бумажник; он вел точный подсчет во время игры. У самого у него осталась теперь груда купюр. Он продолжал играть. И вдруг поставил все, что у него было. Среди нас, зрителей, пронесся ропот.
Эванс сказал:
— Все равно — проиграю или выиграю, я кончаю играть.
Он выиграл.
Эванс поднялся.
— Пожалуйста, выплатите мне деньги! — сказал он.
— Завтра, — ответил банкомет. — Сегодня у меня нет. Я расплачусь завтра.
Эванс сказал:
— Ладно, тогда завтра…
Только мы собрались выходить, как в комнату с тяжелым топотом вошли какие-то люди. Они несли изувеченный труп. Это ирландец О’Брайен только что попал под состав с пшеницей, ему отрезало обе ноги, одну до бедра. Он был уже мертв. Он вышел из нашей комнаты и в темноте свалился прямо под колеса поезда. Труп положили на пол и прикрыли…
Потом мы, кто как мог, устроились на ночлег; кое-кто улегся прямо на полу в кабачке. Мы с норвежцем из Валдреса устроились в городе, на сеновале.
Утром пришел Эванс.
— Ты получил деньги у банкира? — спросил второй норвежец.
— Нет еще, — ответил Эванс, — я был в поле, копал могилу для нашего товарища.
Мы похоронили О’Брайена недалеко от городка в ящике, который мы подобрали у какого-то дома. Поскольку труп теперь был коротким, ящик подошел по длине. Мы не пели псалмов, не читали молитв; но все были в сборе и постояли минуту, держа шляпы в руке.
И вот эта церемония кончилась…
Но когда Эванс пришел получать выигрыш, оказалось, что хитрый банкомет исчез. И к этому Эванс отнесся так же спокойно, как ко всему остальному, похоже, ему было все равно. Однако у него оставалось еще много денег, он мог спокойно заплатить за билет и купить свои рубашки, брюки и романы. А значит, он был оснащен на зиму.
Мы остались в городке до вечера следующего дня. Вели себя, как раньше, и опустошили весь кабак. Многие работники остались без гроша, когда уезжали, а так как денег на билет не было, они прокрались в грузовой поезд и зарылись в пшеницу. Но у старого горбатого повара из Айовы этот трюк не прошел. Ему повезло, он незаметно забрался в пшеницу, но сидеть там тихо не мог. В опьянении он начал своим женским голосом петь непотребные песни, его обнаружили и выбросили из поезда. А при обыске у этого человечка нашли столько денег, что он свободно мог бы купить билеты на всех нас, вот ведь мошенник!