В прорыв идут штрафные батальоны
Шрифт:
Расчет Каширы оказался верным. Наметанный глаз борзой ищейки Сачкова его, конечно, не обошел, и ножа он лишился, но глуповатая растерянность и страх, которые ловко изобразил Кашира, Сачкова купили, и Кашира счастливо избежал участи тридцати с лишним самых злостных, на взгляд командира взвода охраны, рецидивистов, которых по его указке солдаты конвоя выдернули из строя и отвели в сторонку с явным намерением препроводить далее на гауптвахту.
Сюксяй и Соболь были не из роты Каширы. Это несколько утешало. Но с другой стороны, легавые взяли след, и след верный. В конце концов он приведет к нему, к Кашире, как пить дать. А за «мокруху» в штрафном одна статья — вышка. Пока руки развязаны, надо спешно рубить концы. Лагерная псина комбат навострил
Кашира перебрал в памяти всех участников ночной разборки: дерьмо. Никому доверять нельзя. Продадут, трухачи. Тот же Рубаяха. Когда к оперу попадет — первый расколется. А Канай — чем лучше? Жрали вместе, а все норовил выхитриться, прикроить. Залетный? У него и кличка по уму. Его любой опер расколет. Кто из них воровской закон не нарушил? Хобот раненый лежал — кто ему помог? Все мимо бежали, шкуры спасали. А теперь говорят — не видели. Дешевки… Отрываться одному надо, пока не поздно.
— Слышь, керя, — толкнул он в бок подельника Залетного. — За ворами после шмона толковица будет. Гукнешь Рубаяху, Монаха, Цибулю, Каная, Митяя, Барыгу, Сашку Ростовского и Валета. Остальных не надо. К мельнице чтоб собирались, и сам туда. Понял? Просеки, кого еще из наших, кроме Соболя, на губу замели.
К месту сбора Кашира пробирался кружным путем. Долго хитрил, петлял, высматривая, нет ли за ним легавого хвоста. Два заячьих круга вокруг мельницы нарезал, прежде чем, перестраховываясь, в ложный проем в стене нырнул. Планировал прийти в числе первых, а пришел едва ли не последним. Но это была не самая главная неприятность, которая его поджидала.
Помимо тех, кого видеть хотел, в полукруге собравшихся лица нежелательных леваков разглядел. Ни Комолого, ни Паленого не звал, а они тут. Тля, Володя Дробот тоже приперлись. «На толковицу — не на дело. Валом прут, недоумки!» Кашира внимательно оглядел присутствующих, жестом подозвал к себе Залетного.
— Я кого звать сказал? Где Монах с Канаем?
— Монаха с Канаем вертухаи на губу замели.
— А эти зачем здесь?
— Я не при делах, Кашира. Сказал, кому ты велел. А эти сами приперлись, — заюлил Залетный. На самом деле он только Рубаяху с Сашкой Ростовским предупредил, а дальше их по цепочке пустил. — Пронюхали как-то.
Кашира уже на ходу менял планы. «Я твой нюх наизнанку выверну», — мстительно пообещал он про себя Залетному и еще раз оглядел присутствующих, пытаясь по выражению лиц распознать общий настрой.
— Все знаете, что опера Соболя загребли? Видели, как его дудак под винтарем вел? А за что — узнаем. Сумеет ксиву передать…
— Не гони пургу, Кашира. Дело говори, — мрачно посоветовал Дробот.
— Люди! — нарочно не замечая реплики Дробота, гнул свое Кашира. — Ночью кто-то Стоса уработал. Я думаю — Фура это со своей кодлой. Они вместе пришли. По дороге эвакуированных приобули. А Стос их вроде кинул. Вот они его и замочили. А особняк Соболя заарканил. Нахалку шить будут, а он с нами хавал. Значит, и нас за рога таскать будут. В общем, все видели, как чужаки когти рвали от землянки, где Стоса уработали. Не наши это. В одну дуду петь надо. Фурина это работа. Больше некому. Поняли? А Соболь не виноватый.
— А може, Соболя за те хаты покрутили, что в селе взяли? — предположил Барыга.
— А он что, тоже в селе был? — удивился Цибуля.
— Был. Стремя держал.
— Стремя! — ехидно ощерился Монах. — Он всегда стремя держит, а сам не засвечивается. Когда лейтенант из хаты выкинулся, я ему кричу: «Шманай вояку в спину!» А у него мандраж, в штанах мокро. Хорошо, Митяй шманать начал, пол-обоймы вояке в хребет вогнал. А то б запопали.
«Вот сука! — ярился про себя Кашира, слушая Монаха. — Разинул пасть шире прокурора. Возьми такого на дело, завтра вся Петровка потешаться будет».
Кивнул Залетному: подойди.
— Пока легаши не надыбали шмотье в землянках, растащите его с Рубаяхой по разным углам. Притырьте надежней. Да смотри — ночью, днем не суйтесь. Погореть можно.
— Как ночью? Взводный талдычил — часовой теперь на
— Ладно, потом решим.
Кашира поднял руку, призывая к вниманию:
— Босяки! Сходняков пока не будет, лепеху после делить будем. Пока вертухаи не успокоятся — в кодлу не сбиваться. Вместе с вояками хавайте. И смотрите, гады, кто поколется — из-под земли достану! — Кашира помолчал, наблюдая за выражением лиц примолкших урок — Ворам терять нечего. Пусть фреи срока боятся. Для нас лагерь — крыша. Там все, и левое, и правое, — все наше. Настоящим уркам здесь не светит. Пока на фронт не послали — отрываться надо. Сколько босяков на площади закопали…
— Ты, Кашира, меня фронтом пугаешь. Лагерь, говоришь, малина? — приподнялся на коленях Сашка Ростовский. — А знаешь, сколько таких, как мы, в Карлаге вместе с контрой в ямы поспускали? А потом землю на тех местах сровняли, будто и нет там никаких могил… Мне Карзубый глаза открыл. Послать я хочу подальше и воровскую малину, и воровской закон. Все, хана.
— Где твой Карзубый посученный — знаешь? — вызверился Кашира. — И ты туда захотел?
— А надоело мне, Кашира, от легавых шарахаться и каждого вора бояться, чтоб не сдал. Слишком много среди нас стукачей развелось. Ты вот про Хобота вспоминал. Мне такая судьба, как у Хобота, не играется. Я, говорил, при царе Николашке сидел, при Керенском сидел, при Ленине сидел и при Сталине чалюсь. Ему пятьдесят три года, а из них он меньше десяти лет на воле прокантовался. Я четыре срока тянул. Два по году не в счет. Они каждому для знакомства с лагерями сгодятся. А двух последних под завязку хватит. — Сашка поднялся на ноги в рост и уже спокойнее, но тверже и уверенней продолжал: — Я, Кашира, хочешь в цвет угадаю? Все твои мысли на поверхность выложу. Ты как рассчитываешь? Ты новый срок на себя взять хочешь. Год, два или три там. Чтоб из батальона назад уйти и в лагере до победы прокантоваться. А она будет. Через год, два, но будет. А там амнистия, конечно. И вылупился Кашира за вахту на волю. А я ждать не хочу. Я сегодня хочу и с блатной жизнью, и с лагерями покончить. И в бой пойду, чтобы о моей старой жизни никто не напоминал, потому как я свою вину искуплю полностью. Мы между собой не один раз толковицу держали. Вон Володя Дробот или Тля соврать не дадут. Я потому и пришел, когда слух поймал, что ты босяков собираешь. Чтобы всем, а не тебе одному сказать, Кашира. Я никогда никого не продавал и не продам, а узел мертвый завязываю. Ну а если убьют, так смерть одна бывает. Хоть похоронят по-человечески, не как собаку. В общем, расходятся наши дорожки… — Длинная, непросто дающаяся речь утомила Сашку. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, все ли сказал и выстроил, как хотел. Дополнить, видимо, не нашлось, потому что он, не ища ни поддержки за спиной, ни возражений Каширы, круто повернулся и зашагал к пролому в стене, на выход.
За ним, так же молча, не попрощавшись с братвой, потянулись Володя Дробот, Тля, Паленый, Жора Коряга и не примеченный Каширой Кисет.
Выждав, когда за стеной стихнут удаляющиеся шаги отступников, Рубаяха громко и грязно выматерился.
— Слышь, Кашира, а я думал, чего ты их, полуцветов, позвал? Они, гады, давно посученные. Надо ксиву о них тиснуть или как?
— Потом, — отмахнулся Кашира. — О другом думать надо. Как бы Соболь не раскололся. Он, гад, много знает. Захомутают, и когти оторвать не успеем. А тут вышку шить будут.
— Вышка, Кашира, она для нас по-любому маячит, — вступил в разговор Монах. — Ты Тихаря не знал, а я с ним в Дальлаге чалился. Правильный был вор. Тертый. Его прямо передо мной шлепнули. За то, что из батальона оторвался. Хвоста за ним не волочилось, а вышку дали. Тогда заградки мало стояло, а теперь кругом заградка. Вон Лях, что со Стосом пришел, ботал, им по дороге везде посты попадались. И Соболю колоться резону нет. Первая вышка его. Он кругом заплеванный.
Кашира рассудил, что Монах правильные понты кидает, но все равно не грех поостеречься: береженого бог бережет, небереженого — конвой стережет.