В прорыв идут штрафные батальоны
Шрифт:
— Хлеб! — уязвленно вскидывается Богданов. — А братан в госпитале тяжелый лежит? То ли калекой придет, то ли дуба даст. Еще неизвестно, как повернется.
— Так и с нами неизвестно, что завтра будет. От смерти никто не заговорен. Война.
— Кому война, а кому — хреновина одна. Вон мать пишет, Ванька Епифанов, сосед, всю войну в Саратове на пересылке шофером кантуется. Через день дома ночует. Бабу себе завел и тушенкой ее кормит.
— А я чё говорю? Всем тяжело, кто шестерить не умеет. Сестра вон пишет — в колхозе на ферме вкалывает. Хлеб с лебедой
— Ты, Тимчук, мне баки не забивай. А другие откуда берут? Колхозники возле молока и мяса живут, а ты в городе попробуй прожить. Болты с гайками жрать не будешь!…
— Нынче возле молока и хлеба тоже не уживешь. Сами не едят, все для фронта сдают. Вон Лемешева возьми… Две горсти зерна с поля унес — и что? Пять лет дали. Вот тебе и хлеб. С голодухи пухнут люди в тылу.
— Врешь ты все, куркуль недорезанный! Не могли так тебе в письме написать! Не пропустят! Вон смотри… — Богданов дрожащими пальцами выуживает из кармана гимнастерки счетверенный листок письма. — Смотри! С двух сторон написано, а читать нечего. Все замазано. Только здравствуй и пиши чаще!…
— А это с каким умом писать. У меня сеструха со смыслом. Пишет, что люди болеют, как бабка Меланья. А бабка Меланья в тридцать третьем с голоду опухла. Вот я и понимаю.
— Хитра она у тебя, а толку? Ты ей чем помочь можешь? Котелок с баландой пошлешь? Я хоть матери деньги послать могу. Они мне здесь без надобности. А ты и этого не сделаешь, жмот потому что.
— Чё жмот-то? У меня жинка с дитем под Минском. Как освободят Минский район, так все до копейки им вышлю. Я на себя ни копейки не потратил. — Тимчук обиженно поджимает губы.
— Пошли, пошли! — не унимается Богданов. — Ты ей пошлешь, а примак пропьет и спасибо не скажет.
— Какой еще примак? Ты чё городишь? Моя ни в жизнь такого не позволит.
— Много ты знаешь. Вон их сколько пригнали. Сходи поспрашивай. Дрыхнет какой-нибудь кривой под одним одеялом с твоей жинкой и детей кривых клепает. Чтоб ты их не путал, когда вернешься. — Богданов вновь вооружился проволочным крючком и, ткнувшись к печке, зашелся кхекающим злорадным смешком. — Хорошо, я неженатый.
— Сволочной ты человек, Богдан. Не зря на тебя Витька обижается.
— Не-е, правда, Адам, чё ты делать будешь? Придешь домой — а у твоей Евы по хате пара пацанов бегает, один белый, другой левый. — Пошурудив в топке, Богданов довольно расхохотался.
Тимчук, темнея лицом, неловко потоптался на месте и толкнулся к выходу.
— Пойду за дровами схожу.
— Остудись! Остудись! — снисходительно сочувствует в спину Богданов.
Расставшись с Корниенко, Павел некоторое время наблюдал за строевым прохождением роты, потом направился
На посту у входа в землянку скучал знакомый мордвин Шапин, поступивший в батальон в разгар боев на белгородском направлении. Завидев командира, боец оживился.
— Хотел после смены до вас обратиться. А тут вы сами.
Шапин достал из-за отворота пилотки «бычок» сигареты, с облегчением закурил.
— Что за беда? Во взводе что-нибудь?
— Во взводе нормально. Вопрос у меня есть. Скоро нас до фронту отправят?
— По фронту скучаешь? Знаю не больше вашего. Как поступит приказ, так и отправят.
— Кто по фронту скучает? Мне справка нужна. Домой послать, чтобы жена льготой пользовалась.
— Справки в штабе выдают. В чем проблема?
— Не дают. Мне писарь разъяснил: не положено.
Потому как мы не солдаты, а штрафники. Наполовину тюремщики, значит.
— А ты ничего не путаешь? — усомнился Павел. — Может, недопонял чего? — С подобным вопросом ему сталкиваться еще не приходилось, и он засомневался в солдате.
— Може, недопонял, може, писарь темнит. Вы пограмотней меня будете — помогите.
— Хорошо. Буду в штабе — разберусь. Только фронт-то тебе зачем нужен? Думаешь, на передовой справки быстрее выдают?
— Комвзвода Маштаков приказ новый нам давеча объяснял. Не обязательно теперь до крови. Судимость снимут, если себя в бою как надо покажешь. Ай не так?
— Так.
— А там в нормальную часть переведут. В нормальной-то справку сразу выдадут.
Полторы роты у церкви в могилу зарыты, каждый день она на глазах у штрафников, забыть не дает, но никто себя вопреки очевидности такой вероятностью не обязывает, каждый в счастливый для себя исход верит.
— Значит, веришь в себя, солдат?
— Как не верить? Про смерть никому не дано знать, когда наступит, а живой, оборонясь, о светлом думает. Вас-то почему не отпустили?
— Срок у меня большой, солдат, — помедлив с ответом, потому что не был уверен, что поступает правильно, сказал Павел. — В штрафном повоевать еще надо.
— А я уйду. До фронту только доехать… — Шапин стер с губ прижигающие зольные остатки окурка. — Я вот, грешным делом, Федьке завидовал. Брат двоюродный. Он под броней был, трактористом в МТС работал. Напился пьяный и под свой же трактор угодил. Пока до больницы везли — отошел. А я уйду.
Разбередил незаживающую рану Шапин. Дошел до Колычева слух, что якобы его десятилетний срок заключения на решение Военного совета фронта повлиял. Взвод вольным строем возвращался с ученья. Едва раздалась команда разойтись, как ему навстречу метнулась фигура Махтурова.
— Паш, «Смерш» у нас троих мужиков арестовал. И Жукова тоже.
— Когда?
— Перед самым обедом. Забрали и увели.
— Ну и что? За грабежи и убийства у нас орденами не награждают. Что заслужили, то и получат.