В прорыв идут штрафные батальоны
Шрифт:
Рота лежит. Прижатые к земле люди жмутся за укрытиями, и Павел знает, что многим сейчас не то что двигаться, голову приподнять стоит огромных усилий. Более тягостного ощущения, чем сжимающее в комок обмирание с открытой, уязвимой со всех сторон спиной, трудно представить. Будто оголенный нерв на хребте шевелится. И долго вынести эту пытку в состоянии не каждый солдат.
Павел знает, как бывает и будет дальше. Кто-то бывалый, как пулеметчик с напарником, наверняка тертые, прохваченные передовой солдаты, будет ползти вперед ужом, карабкаться, одолевать перебежками очередные несколько метров
Он вспоминает про пэтээровцев. Некоторое время вслушивается в шум боя, пытаясь по звукам определить, что происходит наверху. Ничего обнадеживающего для себя не обнаруживает. Немецкие пулеметы, стволов пять-шесть, как били, захлебываясь, безостановочно, так и бьют. Ни один не подавлен.
«Ни черта же не видно!» — с досадой за бронебойщиков думает он, решая, что делать дальше. Разве что пробираться к дренажной канаве и там остаться, если суждено роте полечь и не удастся ее поднять в отчаянную атаку.
Уловив момент, как кто-то впереди делает перебежку, тоже перебегает в освободившуюся воронку. И тут вдруг наваливается на него секундная глухота. Как в воду ныряет. Шум боя остается наверху. Оглушенный, трясет головой. Но в следующую секунду, приподнявшись, видит, как выскакивают из своих окопов фашисты и устремляются в контратаку. И это роковой просчет, которого, особенно после вчерашней осечки, Павел от них ожидать никак не мог.
Фашисты добровольно сдают свой главный козырь и решающее условие — пространство, идут необдуманно на соприкосновение, которое, безусловно, им не выгодно и спасительно для штрафников. Ибо в рукопашной сшибке немецким автоматчикам не устоять. Войти в соприкосновение — задача, которая еще минуту назад казалась недостижимой, сама шла в руки.
Теперь рота поднимется, зайдется звериной яростью. Только бы точно уловить момент, только бы не дрогнули и не побежали раньше.
Но уже бегут. Попятная протечка образуется на стыке второго и третьего взводов. Сначала срываются двое, но следом поднимаются еще человек пять-шесть. Кто? Чей взвод?
Маштаков. Навстречу с пистолетом в руке поднимается Маштаков. Принимает первого на выставленное плечо, сшибает с ног. Сбивает подножкой второго. Но остальные, обтекая с боков, уже у него за спиной.
— Стой, сволочи! Назад! Назад!
Его никто не слышит. Паника глуха и беспамятна. У нее есть только объятые ужасом, ничего не видящие глаза и несущие ноги. И что-то меняется в шумовой тональности боя. Что-то чуждое и диссонансное общему фону, что заставляет Колычева, напрягшегося было для броска, осечься. Но броском выметывается из воронки Туманов, бросается с криком наперерез бегущим.
— Стойте, гады! Назад! В рот …!
Еще не осознав, что происходит, Павел видит, как срезает встречной очередью троих спасающихся бегством штрафников и как, вскинувшись, простегнутый той же очередью в спину, заваливается на бок взводный Маштаков. Очередь именно встречная.
«Пулеметы! Свои!» — прожигает мысль.
— Туманов! Куда? Ложись!
Поздно.
Приподнявшись, обдался горячим жаром. Из оставленных ими окопов поднялась и уже катилась на него, заходясь утробным ревом, густая лава штрафников, впереди которой с раззявленными, зевающими ртами бежали Сачков и Заброда. Резервная рота Заброды! Значит, комбат не только пулеметы сзади Колычева выставил, но и роту Заброды еще до начала атаки скрытно под обрыв перебросил. Иначе откуда бы ей здесь взяться?
Но медлить, однако, нельзя. Надо поднимать роту. Время. И сам он уже наверху, заходится неистовым призывным криком.
— Рота! Вперед! Ура!
Но штрафники поднимаются поодиночке и без его команды, которая если и слышна, то вряд ли многим. Зато видно, как меняется обстановка впереди, в порядках контратакующих фашистов. Обнаружив новую цепь штрафников, они обрывают бег, начинают пятиться назад. Рукопашная сшибка и поначалу в их планы не входила, а теперь и подавно. Соблазнились на легкую добычу, а угодили в ловушку, приготовленную Балтусом.
Бежавший впереди Колычева солдат, с винтовкой в руке у бедра, внезапно останавливается, роняет винтовку. Оседая на подломившихся в коленях ногах, хватается за живот, выворачивается к Павлу лицом. Тимчук Перепрыгивая через упавшее под ноги тело, боковым зрением улавливает минные взметы, встающие по курсу справа. Приняв круто влево, с ходу влетает в бомбовую воронку.
На дне воронки раненый. Полулежит, упираясь пятками в дно, спиной на отлете по скосу. Шинель распахнута, безвольные руки вдоль туловища. Краев — Ростовский! Очередь вошла ему в спину, на гимнастерке, поперек груди, три пулевых, клочками вырванных отверстия. Он истекает кровью. И вряд ли ему может что-нибудь помочь. Доживает последние минуты. Хотя еще в сознании.
Что-то почувствовал. С трудом размыкает тяжелые веки, смотрит в лицо Колычеву неподвижным, постепенно проясняющимся взглядом. Узнает. Силится приподняться.
— Суки! Все вы падлы посученные… — Он с усилием подносит испещренную наколками руку ко рту, проводит по губам тыльной стороной ладони. На руке отпечатывается широкий смазанный след крови. Краев криво усмехается, ему мало остается, но это малое возвышает его, придает сил.
— И ты, ротный, тоже гад… Как фрея дешевого купили… За что по своим полоснули? Падлы… — Он тяжело, прерывисто дышит, кровь толчками всплывает горлом, переполняет рот. Захлебываясь, Краев содрогается грудью, бессильно роняет голову. Павел понимает: недолго осталось. И хоть сознает, что личной его вины перед уголовником нет никакой, почему-то совестится. И не может больше оставаться рядом.