В прорыв идут штрафные батальоны

Погребов Евгений

— Нет, в самом деле, мужики! Есть у комбата такое право по всем без разбора из пулеметов лупить? Пуля — дура, она и тех достает, кто честно впереди на смерть идет, — горячился Заброда. — Мы вместе со всеми в бой идем.

— Прав тот, у кого больше прав. В особенности на войне. Здесь все больше по кривой, куда вывезет родимая.

— Если останусь жив под Никольским — подам рапорт о переводе, — сказал Заброда. — На этом моя штрафная эпопея закончится.

Занятый мыслями об оперуполномоченном, Павел не слушал, о чем говорили Упит с Забродой, наскоро

попрощался и заторопился к себе в блиндаж.

Имашев, сияя довольством, встретил шутливым докладом:

— Так что, гражданин ротный, приказ выполнен. Все, как у Дуньки.

В блиндаже натоплено, прибрано. На столе керосиновая лампа, да еще и с ажурным стеклом. Такие до войны не в каждом крестьянском доме были. Журналы и газеты аккуратной стопочкой сложены.

— А это еще зачем? — удивился Павел. — В печку все!

— Дык, картинки завлекательные, бякиш-мякиш. А как посмотрите, так на растопку пущу. На неделю хватит.

— Зимовать, что ли, здесь собрался? Завтра батальон на Никольское выступает. Давай-ка мне Махтурова с Огаревым быстро позови. Помозговать требуется.

Дожидаясь взводных, взялся за немецкие журналы. «Картинки завлекательные» поразглядывать. Бумага добротная, мелованная, фотографии цветные, четкие. И всюду, в разных ракурсах и сюжетах — солдаты, солдаты, солдаты «непобедимой» германской армии. В Германии, Польше, Франции, Греции. Тут тебе и танковая атака с пылающими советскими танками, и воздушный бой, где асы Геринга расправляются с нашими «пешками», и широкое луговое поле, устланное телами красноармейцев, по которому шагает цепь немецких автоматчиков с засученными рукавами, и колонна советских военнопленных, понуро бредущих по улице какого-то немецкого местечка.

Павел невольно усмехнулся. Старым багажом живете, господа фрицы. Снимки времен сорок первого, сорок второго годов, и от запечатленных на них побед к сегодняшнему дню только фотопленки и остались. Красная Армия гонит хваленую немецкую машину вспять, она на правом берегу Днепра. А после Сталинграда и Курской дуги тысячные колонны немецких военнопленных ходят по улицам наших городов.

Один журнал привлек особое внимание. На обложке крупным планом сняты изменник Родины и основатель так называемой Русской освободительной армии А. Власов и Адольф Гитлер, вручающий генерал-предателю Железный крест. Павел узнал и пенсне, и узко посаженные глаза, спрятанные за ними.

Это был тот самый генерал-лейтенант Власов, новый командующий Второй Ударной армией, которого он видел на позициях своего батальона в памятном марте сорок второго года под Мясным Бором. Немцы тогда в первый раз замкнули кольцо окружения вокруг армии. Командование фронта предприняло попытку встречными ударами изнутри и снаружи прорвать кольцо окружения.

Роту Колычева сняли с позиций под Спасской Керестью и, посадив на танки Седьмой гвардейской танковой бригады — основной силы прорыва, перебросили под Мясной Бор.

Кольцо окружения было прорвано, но в том бою Павел получил тяжелую контузию и после лечения в госпитале

был признан врачебной комиссией годным к дальнейшей службе в действующей армии и отправлен в тыл на доизлечение с условием медицинского переосвидетельствования через шесть месяцев.

Доизлечение закончилось трибуналом и отправкой в штрафной батальон.

Выражение собачьей преданности и лакейской угодливости, запечатленное фотографом на лице изменника, принимавшего награду из рук великого фюрера, вызвало приступ брезгливости и ненависти. Павел зашвырнул журнал в огонь печурки.

Среди немецких попалась и газетенка власовской армии — «Доброволец». Серенькое, невзрачное издание под редакцией бывшего бригадного комиссара Красной Армии Георгия Жиленкова, присвоившего себе генерал-лейтенантское звание в РОА.

Павел попробовал было почитать, но вскоре отказался от своей затеи и отправил газетенку вслед за журналом в огонь. Такого наглого вранья, которое содержалось в передовой статье, перенести был не в состоянии.

Частенько попадались снимки еще одной русской гниды — кинозвезды Ольги Чеховой, поклонником таланта которой был сам фюрер. Привлекательная женщина обворожительно улыбалась ему со страниц каждого издания. Вот она на сцене театра, с мужем на берегу озера, в окружении офицеров на фоне танков, крестастых самолетов.

За этим занятием его и застал Махтуров.

— Чем ты там интересуешься — геббельсовской брехней или немецкими фрау?

— Тут и наши есть, — Павел подвигает журнал Махтурову. — Вот, смотри.

— Кто такая? Паскуда белогвардейская?

— Любимая актриса Гитлера Ольга Чехова. Представляешь?

— Жена, что ли, Чехова? — напрягся Махтуров.

— Она самая.

— Ни хрена себе! Фашистка?!

— В гробу можно перевернуться: русская, жена великого русского писателя и живет с фашистами! Ладно бы там с французами какими-нибудь, а она с немцами. У меня в голове не укладывается.

— А этот гад укладывается? — Махтуров ткнул пальцем в физиономию генерал-предателя.

— Этот укладывается. Продажная шкура.

— Придет время — разберемся со всеми, не долго остается. Ты зачем вызывал-то?

— Надо подумать, кого представлять к реабилитации будем.

— А чего тут думать, всех представлять можно.

— Всех не всех, а по два-три человека от каждого взвода отбери. В ком сам уверен.

— Почему по два-три? Опять на первый-второй расчет произведут, что ли? — У Махтурова тонкий слух на недосказанность.

— Наша рота не в почете у комбата. Сачкова кто-то из наших подстрелил. Все пули в спине — семь шестьдесят два. Но это строго между нами. Молчок пока.

— А я-то думаю, чего это опер на передовую к нам заявился. Выспрашивал все, кто с кем рядом в бою был и чего видел. Подумал, что представления проверять будут.

— Еще как будут! Не сомневайся. Садись пока, прикинь, кого в список включим. Огарев придет, вместе боевые характеристики писать будем.

— А остальным после этого как в глаза смотреть будем?