В простом полете воображения
Шрифт:
"Абрамцево, 20.06.60. Дмитревскому.
Как силен вечный человеческий протест против неизбежности смерти и когда же наконец мы сможем преодолеть его? Что тут надо -- веру в науку или какую-то особенную религию, вроде индусской? Но и в последней ведь смерть только тогда освобождение, когда мудрец уходит из жизни в экстазе -самадхи, якобы в соединении с божеством..."
Совсем малый круг друзей посвящен в истинную картину его здоровья. Какая же сила духа нужна, чтобы писать о себе самом так доверительно и спокойно:
...Должен предупредить Вас, что это письмо -- только Вам, как пишут в английской секретной службе, судя по Джеймсу Бонду -- "фор йор айз онли" -только для Ваших глаз... В последней моей кардиограмме произошло ухудшение... Само по себе это не непосредственная опасность, но в совокупности со всем, что есть, -- неважно.
Кроме шуток, у меня ощущение, что я как хороший броненосец, с большой силой машин, запасом плавучести и т. д., но получивший пробоину, которую никак не могут заделать... И вот медленно, но верно заполняется водой один отсек за другим и корабль садится все глубже в воду. Он еще идет, но скорости набрать нельзя -- выдавятся переборки, и сразу пойдешь ко дну, поэтому броненосец идет медленно, почти с торжественной обреченностью, погружаясь, но с виду все такой же тяжелый н сильный. А в рубке управления мечется, пытаясь что-то сделать, капитан -- мой Тасенок (Т. И. Ефремова.-Ф. Д.) и экипаж из моих друзей, готовых сделать, что возможно, кроме главного -- пробоина не заделываемая. Так и у меня -- с каждой новой кардиограммой смотришь, как выполаживаются одни зубцы, опускаются другие, расползаются вширь, осложняясь дополнительными, третьи. Эту картину я отчетливо вижу и сам. Это -- не паника, не внезапный припадок слабости или/меланхолии, просто облеклось в поэтический образ мое заболевание. И не говорите ничего никому, ведь сколько осталось плавучести -- величина неопределенная, зависит от общей жизненности организма, и может быть, не так уж скоро, кое-что, во всяком случае, успею сделать-- это я как-то внутренним чутьем понимаю, хоть и не исключаю возможности внезапного поворота событий -- но ведь это уже опасение кирпича на голову и потому не принимается во внимание. Как-то всегда привлекал меня один эпизод из Цусимского боя. Когда броненосец "Сисой Великий", подбитый, с испорченными машинами, спасаясь от японцев, встретил крейсер "Владимир Мономах" и поднял сигнал: "тону, прошу принять команду на борт". И на мачтах крейсера взвились флаги ответного сигнала: "сам через час пойду ко дну". Мой броненосец пока не отвечает этим сигналом людям, введенным в заблуждение моей всегдашней бодростью, но дело к тому пошло за последний год довольно быстро... "фор йор айз онли" кончилось".
В Иване Антоновиче была очень сильна ответствепность перед другими. Постоянно подбадривая друзей и близких, любому протягивая руку помощи по первой просьбе и даже без просьбы, он жил сознанием, что человек, делающий подарки, едва ли не счастливее того, кто эти подарки получает.
Для всех нас такими подарками были его научные открытия и книги.
"Не снобизм и не мания величия..."
Удивительно, насколько не устарели мысли Ивана Антоновича, насколько метки его попадания в сегодняш-ность, скажем, о писательском труде:
"Москва 29. 06. 74, Дмитревскому.
...На опыте "Лезвия" пришел к заключению, что писательство в нашей стране -- дело выгодное лишь для халтурщиков или заказников. Посудите сами -- я ведь писатель, можно сказать, удачливый и коммерчески "бестселлер", а что получается:
"Лезвие" писал с середины 1959 года, т.е. до выхода книги пройдет без малого 5'/2 лет. Если считать, что до выхода следующей мало-мальски "листажной" повести или романа пройдет минимум два года, ну, в самом лучшем случае -- полтора, то получается семь лет, на которые растягивается финансовая поддержка от "Лезвия". Если все будет удачно, то "Лезвие" получит тройной гонорар (журнал+ Два издания). За вычетами, примерно по 8500, т. е. в итоге -- 25 тысяч. Разделите на семь лет, получите около 300 рублей в месяц, поэтому если не будет в ближайшее же время крупного переиздания, то мой заработок писателя (не по величине, а по спросу и издаваемости) первого класса оказывается меньше моей докторской зарплаты -- 400 р. в мес., не говоря уже о зав. лабораторской должности -- 500 руб.
Каково же меньше пишущим и менее удачливым или издаваемым -- просто жутко подумать.
В итоге -- если не относиться к писанию как к некоему подвигу, но и не быть способным на откровенную халтуру и угодничество -- не надо писать, а надо служить. Как ни странно, это сейчас даже почетнее, а то писателя всяк считает своим долгом критиковать, ругать, лезть с советами. Видимо, что-то надо правительству предпринимать с писателями... Руководители культуры должны проявить
...Взгляд на нас всех (писателей) (помимо особо отмеченных и занятых исполнением приказных дел) со времен нэпа остался дикий -- кустарь-одиночка без мотора. Вот и приносим мы каждый на рынок свои горшки, а ценителей и меценатов-то давно нет... Написал бы кто талантливую комедию на эту тему -сослужил бы хорошую службу культуре".
И вот будто бы услешан голос писателя. Приняты постановления об улучшении работы творческих союзов, улучшении гонорарной политики. На самом высшем уровне собираются совещания с писателями и работниками средств массовой информации. Учтено мнение общественных деятелей о бережном отношении к природе и экологических проблемах: загрязнении Байкала, Ладоги, Рыбинского водохранилища, опрометчиво несбалансированном проекте поворота северных рек, угрозе водному балансу севера Эстонии. Сейчас эти проблемы открыто обсуждаются, достаточно перелистать газеты. Вот лишь несколько заголовков на тему, в которой боль писателей является барометром отношения к окружающему миру: "Как спасти Арал?", "Путешествие в лесное головотяпство", "Природе нужен адвокат"... Но ведь Ефремов, тонко чувствовавший и болевший за природу ("Сын Земли, полностью погруженный в ее природу, -- таков человек. И в этом он диалектически велик и ничтожен!"), ответственно относившийся к своему второму призванию как к средству служения народу, задавал себе и друзьям непростые вопросы больше двух десятков лет тому назад!
Снова и снова возвращается Иван Антонович к осмыслению трудной роли писателя в обществе. С одной стороны, литературная способность -- это все преобразующая волшебная палочка, особенный дар творца: "Не хандрите, дорогой друг, -- пишет он В. И. Дмитревскому 14 октября 1963 года, -- у Вас ведь есть могущество, каким не обладают другие люди, -- Вы сами можете создавать себе жизнь "по усмотрению" -- на страницах бумаги, которая пока есть..." С другой стороны, дар этот не может быть израсходован мелко и попусту. И вследствие этого писателю необходимы самоуважение и бесконечная, жестокая, въедливая требовательность к себе. Пример того и другого Иван Антонович демонстрирует в своем письме Е. П. Брандису: "Абрамцево, 4 мая 1959 г.
Мне кажется, что каждый серьезно относящийся к делу автор, будь то ученый, художник или писатель, никогда не доволен своим произведением. Каждому из нас известно, что задумываешь нечто необыкновенно яркое и сильное, а удается выполнить хорошо если процентов на 50, а то и на 30 от задуманного (я имею в виду не количественную, а качественную сторону произведения). Поэтому установившаяся у нас привычка обязательно ругать автора, сравнивая его с неким совершенством, мне кажется бессмыслицей и происходит от невежества в области творческой. Ведь нечего, в самом деле, мне говорить, что я не Чехов и не Лев Толстой, я и сам отлично это знаю. Но так же хорошо знаю, что ни Чехов, ни Толстой не смогли бы написать ничего похожего на то, о чем стараюсь писать я. Однако в то же время тут выступает диалектика -- чтобы помочь автору, надо показывать ему на слабые стороны произведения, особенно на безвкусицу или ошибки в идейных позициях, не громя и не поучая, но обязательно доказывая это. Ни одного замечания без доказательства, и доказательства серьезного, с мыслью!"
И далее:
"Очень мне понравилось, что Вы единомысленны со мной в оценке "Сердца Змеи" -- самому мне кажется, что там мне удалось кое-что поглубже и посерьезнее, чем в Андромеде, в частности -- вопрос о мыслящих существах во Вселенной и о их Разуме, который, отражая Космос, в своем высшем проявлении должен быть повсюду одинаков... А по секрету -- самое важное в Андромеде, что я ставлю себе в наибольшую заслугу, -- это фантазия о Великом Кольце. Этого никто не придумывал, да еще вполне материалистически..."
Человек доброжелательный и корректный, Ефремов тем не менее никому не прощает необязательности и неточности. Доказательность и научная добросовестность для него превыше всего. "Платон мне друг, но истина дороже". Потому он так нетерпим к некомпетентным, невнятным претензиям некоторых работников литературного фронта:
"Абрамцево, 17.11.59. Дмитревскому.
Пишу Вам спешно с оказией коротенькую записку -- дополнение к звонку... об Афанеор. Те исправления, которые захотели сделать Ваши редакторы и консультанты, все неверны, за исключением второго варианта названия ихаггаренов. Секрет очень прост, и удивляюсь,