В провинции
Шрифт:
Корчма, в которой угощали «бильярдом и прочими тому подобными напитками», помещалась в большом двухэтажном доме с широким подъездом на двух каменных столбах и стояла на рыночной площади в самом центре городка, господствуя над окружавшими ее убогими домишками; жила в них ремесленная беднота, преимущественно еврейская, да несколько убогих богомолок, а на каждом углу торчала какая-нибудь лавчонка, торговавшая мылом, свечами, ремнями, тесьмой и прочей мелочью.
Ксендз, немолодой почтенный человек, пользовался в городке всеобщим уважением за образованность и истинное благочестие.
Хозяин корчмы, Шлёма, рыжий еврей с бородой
В это погожее апрельское воскресенье городок N. Был полон движения, — впрочем, по воскресеньям там почти всегда бывало шумно. Мужики, мелкая шляхта и крупные землевладельцы сходились и съезжались на богослужение. В десять часов утра, то есть за добрый час до начала службы, перед костелем уже собралась большая толпа. Несколько беговых дрожек стояло и около двора священника; видно, их хозяева, приехав пораньше, пошли навестить священника до мессы, может быть, с тем чтобы заказать панихиду по ком-нибудь или молебен о ниспослании хорошего урожая.
Но и перед корчмой стояло немало лошадей, возов и бричек, а внутри было людно и шумно. В первом помещении сидела на скамьях добрая дюжина мужиков; двое растрепанных подростков, мальчик и девочка, дети Шлёмы, угощали их водкой. Отсюда можно было выйти на лесенку, ведущую на второй этаж, некое подобие деревянной мансарды, которую Шлёма пристроил к каменному первому этажу с целью размещения знаменитого бильярда.
Надстройка представляла собой одну большую комнату, которую Шлёма гордо окрестил «залой». Публика, благодарная предприимчивому корчмарю за импровизированное нововведение, приняла это название, и так оно и осталось. Говорили: зайти в залу, играть в бильярд в зале, встретиться в зале и т. п.
В зале было три окна с видом на базарные рундуки, пол был сколочен из неровных, покрашенных красной краской досок, а беленные когда-то стены уже посерели от пыли и табачного дыма. Посреди стоял бильярд, покрытый, в отсутствие посетителей, толстым холщовым чехлом; занавески на окнах, такой же белизны, как стены, были вдобавок украшены гирляндами паутины; на подоконниках стояли выщербленные горшки с геранью и кактусами. Вдоль стен выстроились бильярдные кии и стулья, обтянутые выцветшим ситцем, стоял красный диван с порванной обивкой, на который нельзя было сесть, не уколовшись об торчащий изо всех дыр волос, и два-три столика, за которыми можно было играть в карты, а также пить кофе, чай «и тому подобные напитки».
Такова была эта зала.
Шлёма гордился ею, да и не только Шлёма, а и другие местные евреи. Проходя мимо корчмы, они задирали головы, глядели на окна и, показывая пальцем, говорили друг другу:
— Siehst du? [3]
В это воскресное апрельское утро в зале находилось несколько молодых людей. Двое из них сидели у окна и пили чай. Вряд ли они выехали из дому не позавтракав, но чаепитие у Шлёмы, в особенности с добавлением рома, считалось среди посетителей залы признаком хорошего тона. Двое-трое других, взявшись под руки, прохаживались вокруг бильярдного стола, громко разговаривая и смеясь; сидевшие за чаем тоже смеялись, что не мешало чаепитию, поскольку пили они медленно, чуть не давясь каждым глотком; чай, к слову сказать, был здесь отвратительный.
3
Вижищь? (сер.)
Все эти молодые люди выглядели как крестьянские парни, одетые на господский лад. Их тужурки и пальто из тонкого сукна, шитые местными портняжкой Лейбой, евреем с седыми пейсами и красным носом, были либо чересчур длинны, либо коротки, огромные, бантами, галстуки резали глаз своей пестротой, а руки, грубые, мускулистые, загорелые, явно не были созданы для разноцветных перчаток, которые выглядывали у них из карманов или валялись на бильярдном столе.
Внезапно на улице, которую Шлёма для пущего форса велел вымостить у входа в корчму булыжником, быстро застучали колеса двуколки; молодежь бросилась к окнам.
— Снопинский приехал! — кричали все.
Дверь с шумом отворилась, и в комнату, помахивая тростью с золоченой ручкой, вошел Александр. Он был в элегантном платье светло-коричневого сукна, в темно-зеленых перчатках и в ловко сидевшей на голове шапочке.
— Как поживаешь, Олесь? Что так поздно, Олесь? — восклицали друзья.
— Как поживаете, пан Александр, мы ждем вас! — говорили менее близкие знакомые.
Александр бросил тросточку на стул и крикнул мальчику, который тут же показался в дверях:
— Чаю, Мойша!
Мальчик побежал исполнять поручение.
— Чаю с ромом! — крикнул ему вслед Александр. — Да только с настоящим, с ямайским, понял?
И начал здороваться с товарищами. Все так энергично пожимали ему руку, что лопнула зеленая перчатка, и так крепко обнимали и целовали, что с головы у него слетела шапка которую он не снял, войдя.
— А! — воскликнул он, бросаясь на диван. — Едва удалось сегодня вырваться из дому! Приехал к нам какой-то наш родич из Ковенской губернии, богатый человек, но скучный чертовски, ученый, а папа хотел, чтобы я с ним вместе поехал в костел. Но я не дурак! Как-то выкрутился! Во-первых, я бы тогда не успел побывать до богослужения в зале, а во-вторых, мой уважаемый родственник всю дорогу читал бы мне мораль.
— Ха-ха-ха! — расхохотались молодые люди. — И что же за мораль он тебе читает?
— Ну, прямо ко мне он, натурально, не обращается, — отвечал Александр, развалившись на диване и закуривая папироску, — я, слава Богу, уже не ребенок и не какой-нибудь студент. Он все больше обиняками, все рассказывает о своих сыновьях, как они кончили университеты, да как работают, да как каждый молодой человек должен трудиться на благо человечества и во славу Божию и тому подобное. А я слушаю и будто бы не понимаю, что все это камешки в мой огород. В конце концов каждый может иметь свое мнение, он одно, я — другое!