В провинции

Ожешко Элиза

— А ты умеешь? — насмешливо спросил отец.

Александр покраснел:

— Ну, а если и не умею, так буду уметь! Я и сейчас уже беру уроки французского языка и многое понимаю.

— Уроки? — изумился пан Ежи. — Интересно, где ты их берешь? Не у Шлёмы ли в зале?

— Вовсе нет, — обиделся Александр, — мне дает уроки пани Карлич.

— Ах, ты это называешь уроками, — фыркнул отец, — лучше бы она их тебе не давала.

— Не понимаю, папа, почему вы так предубеждены против пани Карлич. Мне кажется, что отношения с такой светской дамой, одной из наших самых богатых обывательниц, — это большая честь для меня.

— Больше было бы чести, если б ты занялся порядочным

делом! — возразил Снопинский и, махнув рукой, вышел из комнаты.

— Милая маменька, — сказал Александр, когда за отцом закрылась дверь, — все-таки это странно с папиной стороны. Ему хочется, чтобы я сидел как проклятый дома и работал, точно наемный парубок. Это хорошо для такого сермяжника, как Топольский, которому уже за тридцать и он света белого не видал, но не для меня.

— Да ты, Олесик, не обращай внимания на отцовскую воркотню. Старый он, и хлопот у него много, вот и ворчит. Поворчит и перестанет, — ответила Снопинская, гладя золотистые кудри сына. — А тебе в самом деле так понравилась панна Неменская?

— В самом деле, маменька, еще ни одна барышня мне так не нравилась. И вы знаете, мама? Я решил непременно отбить ее у Топольского. А потом я ей присватаю кого-нибудь другого, более подходящего, — с улыбкой добавил Александр.

— Это будет трудно, я думаю, ведь они, кажется, уже год как помолвлены.

— Ого! Мама, милая, всего можно добиться, только нужна стратегия!

— Стратегия? А что это такое, дитя мое? Если это дорого стоит, отец снова станет ворчать.

Александр громко расхохотался и с лукавой миной поцеловал у матери руку.

— Нет, маменька, — ответил он ей, — тут не деньги нужны, тут вот что нужно, — он стукнул себя по лбу, — а этого у меня в достатке.

— Ох ты шалун, шалун! — ласково сказала мать и поцеловала свое нещечко в белый лобик.

Через неделю после этого разговора Александр, приехав в N на воскресное богослужение и сначала, как обычно, повидавшись в зале с дружками, занял свое постоянное место перед воротами костела. День был ясный, и к мессе прибыли все окрестные дамы. Александр все стоял и поглядывал на площадь, очевидно, ожидая еще кого-то. Зазвонили колокола, площадь и кладбище опустели, а костел наполнился, служба шла и уже близилась к концу, а наш юноша все еще прохаживался у кладбищенской калитки, время от времени приостанавливаясь и задумчиво ковыряя тростью в траве. Дождавшись окончания службы, Александр уехал. Он был сердит и не знал, что думать: Винцуня так и не приехала к мессе. Заболеть она не могла, Александр видел Топольского, который после богослужения весело разговаривал с ксендзом и соседями — мог ли бы он так разговаривать, если б его невеста чувствовала себя плохо? Разумеется, нет, но в таком случае почему ее не было?

Он пообедал без обычного аппетита и, как только встал из-за стола, велел закладывать своих гнедых. Оделся самым тщательным образом, вместо голубого галстука повязал для разнообразия лиловый, сколол его коралловой булавкой, на руки натянул свежие перчатки и отправился в Неменку.

Однако не прошло и двух часов, как он вернулся злой, как черт. Подскакав к крыльцу, он первым делом выругал кучера за то, что одна из лошадей была взмылена, а потом заперся в своей комнате, не заходя к родителям, хотя час был еще не поздний.

Винцуня так и не показалась в гостиной во время его визита. К гостю вышла одна только тетушка, приняла его весьма любезно, но о племяннице сказала, что та нездорова и с утра сидит у себя в комнате. Александр знал, что это неправда. Подъезжая к Неменке, он видел сквозь забор и просветы между деревьями, как Винцуня идет по аллее с охапкой полевых

цветов в руках, а за нею летят ее прирученные голуби. Видел он также, как, услышав стук колес, она вдруг остановилась, приникла к забору и тут же пустилась со всех ног бежать, только розовое платье мелькало среди деревьев, и через минуту исчезла за углом дома. «Она увидела или почувствовала, что это я еду, — подумал Александр, — и побежала пригладить волосы, платье поправить», — и, пощипывая усики, удовлетворенно улыбнулся. Но когда она не вышла к нему вместе с теткой в гостиную и так и не появилась до самого конца, он убедился, что юная красавица попросту спряталась от него. Как же он был тогда зол, раздражен, разочарован и чего бы только не дал, чтобы увидеть ее хоть на минутку! Ему казалось, что он любит ее безумно, что он умрет без нее, и все лишь потому, что он не мог ее увидеть.

Вернувшись к себе, он, хмуря брови, с красными от раздражения щеками, долго шагал из угла в угол. Вдруг он хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— О Господи! Какой же я дурак! Не огорчаться надо, а радоваться! Она от меня спряталась? Великолепно! Это значит, что я ей не безразличен и либо она меня как-то особенно невзлюбила, либо полюбила больше, чем хотела. Невзлюбить ей меня не за что, ну и… это невозможно (тут он махнул пальцем по усикам), — в таком случае я ей понравился, а поскольку она помолвлена, она хочет обо мне забыть и борется с собой. Да, так оно и есть!

Лицо у него прояснилось. Улыбаясь самому себе, он продолжал ходить по комнате.

— Так-то вот! Потому она и в костел не приехала, не хотела меня увидеть. Ну, теперь мой черед! Целый месяц не буду ездить ни в костел, ни в Неменку. Стоскуется по мне, тогда и прятаться не станет. Вот это и есть настоящая стратегия, как говорит пани Карлич.

Он еще долго шагал взад-вперед, с улыбкой обдумывая свои стратегические планы и что-то мотая себе на ус.

На следующий день Александр поехал в N. и пропадал там двое суток; известно, что все это время он играл в бильярд и страшно проигрался. Зато потом засел дома на целых три недели, даже ворон не ходил стрелять, сидел в своей комнате и что-то мастерил. Отец надивиться не мог такой перемене и все веселей поглядывал на сына. Снопинская, войдя однажды в комнату Александра, увидела на столе хорошенькую корзинку для цветов, искусно сплетенную из свежеокрашенной лозы. А на столярном станочке стояло еще одно изделие, так же красиво выструганное из орехового дерева.

— Для кого ты все это сделал, Олесик? — спросила Снопинская.

— Секрет, маменька!

— Просто прелесть что за корзиночка! Как это ловко у тебя получается.

— У меня, маменька, все получается, когда я захочу, — ответил сын, оплетая корзиночку розовой лозинкой. — Вот пан Анджей и говорил мне, да не раз, что как бы, мол, было хорошо, если б я стал ремесленником.

Александр громко расхохотался, а мать в ужасе всплеснула руками.

— Ремесленником? — воскликнула она. — Иисусе, Мария! Ты шляхтич, зачем это тебе?

— Затем, чтобы работать, — важно ответил юноша.

— Работать? Ремесленничать? ты что, мужик какой-нибудь или мещанский сын? Ну и ну, пан Анджей достойный человек и наш благодетель, и к тому же, однако и чудак же он, прости меня Господи! Олесь — ремесленник! С его воспитанием, с его манерами! Боже милостивый, какая глупость!

Возмущенно пыхтя и бренча ключами, Снопинская вышла. А Олесь, кончив оплетать корзиночку, налил себе вина из бутылки, постоянно стоявшей на его столике, одним глотком опорожнил бокал, повалился лицом кверху на постель и спустя каких-нибудь пять минут так захрапел, что на дворе было слышно.