В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории
Шрифт:
Но «местечковый» масштаб Вишневецкого не соответствовал далеко идущим замыслам расстриги, который видел себя царем на Москве, а не пособником в деле приращения земельных угодий сиятельного магната. Решающее значение в судьбе самозванца сыграл другой польский вельможа Юрий Мнишек, авантюрист, мыслящий масштабно, готовый играть по-крупному, идти, если надо, ва-банк. Мнишки были новичками в польской элите, отец Юрия прибыл из Моравии за полвека до Смуты. Его сын составил себе положение тем, что выполнял деликатные поручения короля Сигизмунда II, удовлетворяя причудливые потребности августейшей особы. Пронырливого выскочку, темного дельца презирали магнаты и шляхта. Но общественное мнение мало тревожило пана Юрия, пока жив был
И вот только теперь, когда Отрепьева взяли под опеку Вишневецкий и Мнишек, на сцене появился великий канцлер литовский. Лев Сапега вызвался поспособствовать выяснению истины: один из его слуг московский беглец Петрушка, оказывается, хорошо знал Димитрия по Угличу. Константин Вишневецкий, зять Юрия Мнишка, привез Петрушку к князю Адаму на очную ставку. Надо ли говорить о том, что Петрушка с воодушевлением признал спасенного царевича. Да и сам осмелевший Сапега заговорил о том, что объявившийся Димитрий очень похож на своего «брата» — покойного государя Федора Иоанновича.
Литовский канцлер, как давний недруг Москвы, должен был горячо и бескорыстно сочувствовать планам самозванца, но вел себя крайне осторожно, предоставляя инициативу Вишневецким и Мнишекам. Более других магнатов зависимый от милостей короля, он действовал с неизменной оглядкой на настроение Сигизмунда III. Между тем осенью 1603 года польское правительство не выказывало склонности поддерживать самозванческую интригу. Вишневецкому даже пришлось оправдываться за свое самовольное покровительство Расстриге перед коронным гетманом Яном Замойским, который с откровенной издевкой относился к чудесному воскресению Димитрия Иоанновича. Но какой спрос с богатейшего вельможи Адама Вишневецкого, «бражника и безумца», по выражению русского летописца. Другое дело — официальное лицо — литовский канцлер Лев Сапега.
Уже после того, как официальная Варшава стала более снисходительно относиться к самозванческой затее, Сигизмунд удостоил Отрепьева аудиенцией и даже позволил своим подданным в частном порядке выступить на стороне Лжедмитрия; уже после этого Сапега продолжал внимательно следить за реакцией короля и его окружения на развитие событий, чтобы, не дай Бог, просмотреть перемену в настроении августейшего покровителя. Стоило Сигизмунду выразить неудовольствие действиями Лжедмитрия, воевавшего на русской территории, как литовский канцлер написал письмо Мнишку, находившемуся при самозванческом воинстве, советуя ему отстать от «Димитрия Иоанновича» и вернуться домой.
В связи с оценкой роли Сапеги в возвышении Лжедмитрия стоит вернуться к упоминавшимся выше воспоминаниям Конрада Буссова. Уроженец Северной Германии, профессиональный наемник, более десяти лет он прослужил в России, переходя из одного лагеря в другой. Буссов утверждал, что Отрепьева послали в Польшу враждебные Годунову монахи, дабы найти двойника убиенного в Угличе царевича. Отрепьев якобы отыскал там незаконного сына польского короля Стефана Батория и отправился с ним на Дон. «Московская хроника 1584–1613 гг.» Буссова считается одним из самых полных и ценных источников по истории Смуты. Тем более странно выглядит предложенная автором экстравагантная версия происхождения Самозванца.
Где же почерпнул Буссов изложенные им сведения? По словам хроникера, о секретной миссии Отрепьева ему «поведали знатные поляки». При этом он называет только одно конкретное лицо — родственника литовского канцлера гетмана Яна-Петра Сапегу, вместе с которым Буссов служил под знаменами «преемника» Григория Отрепьева — Лжедмитрия II. Ян-Петр
Между тем такой самозванец действительно существовал и поддерживался польской оппозицией: фрондирующие магнаты держали его для устрашения Сигизмунда III. Один из вождей мятежников краковский воевода Миколай Зебжидовский коротко знался с Отрепьевым и даже устроил его тайное обращение в католичество. Оппозиция Сигизмунду сулила Отрепьеву королевскую корону. В марте 1606 года, выступая на польском сейме, Лев Сапега предупреждал о заговорщиках, которые «входят в тайное соглашение с московским властителем». В разговоре с Буссовым Ян-Петр Сапега как бы совместил две версии в одну: «отделил» Расстригу от Лжедимитрия и мнимого сына Ивана Грозного сделал отпрыском Батория. Получилось, что возвышение Расстриги — исключительно дело рук польской оппозиции, врагов обожаемого монарха. Сам Ян-Петр Сапега прибыл в Россию со своим отрядом в 1608 году на подмогу Лжедимитрию II с одобрения Сигизмунда.
Дезинформация понадобилась Сапегам, чтобы откреститься от своей причастности к стремительному возвышению Григория Отрепьева. Значит, причастность все-таки была? В лице канцлера литовского мы видим лишь добросовестного исполнителя королевской воли: такой человек не посмел бы пойти на риск и взять на себя инициативу, тем более в столь щепетильном деле, грозившем взорвать отношения между двумя соседними державами. Сапега подходит на роль тайного доброжелателя, в крайнем случае «главного консультанта», но никак не «крестного отца» Лжедимитрия и закоперщика самозванческой интриги. Тем не менее и эта второстепенная роль компрометировала Сапегу в глазах короля, особенно после того, как Отрепьев воцарился на Москве и отношения новоявленного «императора» с официальной Варшавой стали холодно-враждебными.
Рождение призрака
Выходит, прав П. Пирлинг, полагавший, что Григория Отрепьева послали в Киев некие «московские люди». К такому выводу приходили многие исследователи. В. И. Пичета не сомневался в том, что «мысль о Самозванце зародилась в среде первостепенной знати, надеявшейся с его помощью свергнуть Бориса с престола»{17}. «Копаясь в московском прошлом Дмитрия, насколько оно доступно нашим раскопкам, исследователи неизменно натыкаются, как на исходный пункт всяческой агитации, на семью Романовых», — отмечал Н. Н. Покровский{18}. Схожей точки зрения придерживался В. О. Ключевский: «В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце»{19}. «Романовы, очевидно, не мирились с воцарением Бориса и увлекали за собою в оппозицию и другие семьи. В недрах оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, но мы совсем не можем догадаться, какие формы она принимала», — писал С. Ф. Платонов{20}.
Соперничество между Годуновыми и Романовыми составило основное содержание политической борьбы в Московском государстве 90-х годов XVI века. Два могущественных клана, устранив после смерти Ивана Грозного в 1584 году своих главных соперников — Богдана Вельского и князей Шуйских, фактически поделили власть в стране. Родственники и сторонники Годуновых и Романовых составляли большинство в правительстве царя Федора Иоанновича{21}. Воцарение Бориса Федоровича в 1598 году означало поражение Романовых, с которым они не собирались мириться.