В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории

Зарезин Максим Игоревич

Проблемы, возникшие в ходе реализации поместной реформы, заметно обострила опричнина. Разделение страны в 1564 году на две части — земскую и опричную и соответственное разделение служилого класса, сопровождалось перемещением огромной массы помещиков из одной половины государства в другую, что усугубило положение и самих землевладельцев, и крестьян. В последней трети XVI века не менее половины помещиков и вотчинников сменило географию землевладения^{4}. Годы опричнины стали временем широкой раздачи в поместья и вотчины черносошных и дворцовых земель, принадлежавших государю. По сути дела происходила широкомасштабная приватизация земельных угодий, с поправкой на то, что владение поместьем носило условный характер.

Процесс этот интенсивно протекал как на опричных, так и на

земских территориях^{5}. Как отмечает А. А. Зимин, новые владельцы, как правило, не заботились о налаживании хозяйства в полученных ими поместьях и вотчинах — оказавшиеся в земщине надеялись на скорое возвращение их старинных владений, поэтому продавали полученные земли, а опричники, знавшие, что рано или поздно наступит конец их владычеству, стремились выжимать из крестьян как можно больше доходов.

Хищническая эксплуатация поместий повсеместно приводила к их разорению. Так в ярославской писцовой книге за 1567–1569 годы отмечалось, что «в Черемошской же волости, что были черные деревни в поместья за князьями и за детьми боярскими, и те в поместьях помещики опустошили и пометали»^{6}. Одновременно крестьянские хозяйства разорял все возрастающий налоговый пресс. С середины XVI века по 80-е годы государственные повинности волостных крестьян в центре России выросли почти в три раза. В. И. Корецкий иллюстрирует масштаб кризиса на примере Удомельской волости. В конце XV — начала XVI века она находилась в цветущем состоянии, насчитывая 564 Деревни, 1781 двор, в середине столетия волость стала еще многолюднее. Однако стали расти подати, в 1566 году началась раздача поместий астраханским новокрещенам, а в 1571–1572 годы — опричникам. И вот к началу 80-х годов XVI века в Удомельской волости мы находим в «живущем всего село в рядок, да 16 деревень без трети деревни»^{7}.

Схожую картину мы наблюдаем повсюду. В Псковском крае в конце 80-х годов уцелело 13,6 % поселений, существовавших в середине XVI века. Громадное, измеряемое многими десятками тысяч число деревень (от 50 до 90 % в разных районах) превратилось в пустоши. Аналогичную картину мы наблюдаем и в городах. В Новгороде Великом и Пскове, Коломне и Муроме за 70–80-е годы до 84–94,5 % всех посадских дворов остались без хозяев^{8}. Разоренные земледельцы и ремесленники бежали либо в колонизируемые районы Поволжья и степного юга, либо в крупные вотчины. Потенциал крупных хозяйств позволял их владельцам не донимать крестьян поборами и тем самым подрывать основу своего благосостояния.

Средние и мелкие землевладельцы возможно не хуже латифундистов понимали, что зажиточный селянин — основа преуспевающего поместья. Но ограниченная база малоземельного хозяйства не оставляла им пространства для маневра, у них не оставалось иного выхода, чем выжимать последние соки из подвластных крестьян. Селяне разбегались, оставляя помещика один на один с зарастающей пашней. Опустевшее поместье не могло служить источником поступления налогов в казну или материальной базой для воинника, готового в любой момент выступить в поход на коне и с оружием. В итоге в проигрыше оказывались все: и помещики, и государство, и в первую очередь обнищавшее крестьянство.

Вплоть до новаций Ивана Грозного крестьянин Восточной Руси не являлся простым арендатором чьей-либо земли, а имел собственное право, трудовое право на землю, которую обрабатывал. Независимо от того, работал он на «черной», дворцовой или боярской земле, никто не мог законным путем согнать его с участка, и его права на эту землю признавались судом до тех пор, пока он продолжал обрабатывать ее и платить налоги. Судебник 1550 года подтверждал за крестьянином право на свободу передвижения. Однако, по мнению Е. Ф. Шмурло, чрезвычайно быстрое развитие поместной системы стало причиной того, что «крепость крестьян к земле в глазах правительственной власти стала явлением желательным, которое следует поощрять, а то и прямо регламентировать законом»^{9}. В современной исторической литературе также высказывается точка зрения о связи распространения поместной системы с закрепощением крестьянства^{10}.

Поместная реформа не только спровоцировала

хозяйственный кризис, дала толчок к развитию крепостничества, но и не решила задачи, ради которой она и затевалась, — создание системы формирования боеспособных вооруженных сил. Поместье, как правило, не обеспечивало помещика всем необходимым для несения воинской службы — лошадьми, экипировкой, оружием, да и сам он чаще всего оказывался не готов к тяготам воинской службы, не имея ни необходимых навыков, ни желания рисковать жизнью и здоровьем на государевой службе. Повидавший много европейских армий, профессиональный вояка Жак Маржерет уничижительно отзывался о московском поместном войске: «множество всадников на плохих лошадях, не знающих порядка, духа или дисциплины и часто приносящих армии больше вреда, чем пользы»^{11}. А вот неутешительные итоги смотра Новгородского разрядного полка в 1663 году: «Новгородцев бодрых треть, а две доли бедны; и добрые малоконны, а бедные все бесконны»^{12}.

Другой острейшей проблемой, которую правительство безуспешно пыталось решить, стало нетство — уклонение от службы, неявка по призыву. Уже с середины 70-х годов XVI века, то есть спустя 20 лет после начала реформы, нетство и дезертирство в русском войске приобрели массовый характер^{13}. Поражение России в Ливонской войне в немалой степени объясняется этим обстоятельством. Проходит столетие и во время восстания Разина воевода Ю. А. Долгорукий сообщает царю Алексею Михайловичу неутешительные вести: «На воров малыя посылки посылать опасно, а многолюдную посылку послать — и у нас малолюдно: стольников объявилось в естях 96 человек, а в нетях — 92, стряпчих — в естях 95, а в нетях 212, дворян московских — в естях 108, а в нетях — 279, жильцев — в естях 291, а в нетях 1508 человек». Получается, что в среднем число нетчиков в 3,5 раза (!) превышает число добросовестных служак. И в это в разгар крестьянского восстания, грозившего большими бедами самому сословию помещиков^{14}.

На закате Юрьева дня

Царь Феодор Иоаннович и глава его правительства Борис Годунов старались исправить ситуацию, защищая интересы мелких служилых землевладельцев. Однако власть боролось не с причинами кризиса, а с его последствиями: крестьяне бегут — значит, надо прикрепить их к земле. В 1592/93 и 1597 годах появились указы, после которых земледельцы оказались закреплены за своими господами писцовыми книгами и другими правовыми документами и не могли более на законном основании покидать своих хозяев^{15}. В грамоте Феодора Иоанновича от июля 1595 года говорится, что «ныне по нашему указу крестьяном и бобылем выходу нет». Другой указ царя Феодора, изданный в ноябре 1597 года, хотя и не содержал пункта, формально упразднявшего Юрьев день, но подтверждал право землевладельцев на розыск беглых крестьян в течение пяти урочных лет: «Которые крестьяне из поместий и отчин выбежали до нынешнего года за пять лет, на тех суд давать и сыскивать накрепко». Современные исследователи отмечают, что закрепощающий характер носила вся политика правительства, начиная с 80-х годов XVI века. Значение же указа 24 ноября 1597 года в том, что это был первый официальный документ, установивший урочные годы для сыска крестьян^{16}.

Инициатором закрепощения, по мнению современников, являлся Борис Годунов. В марте 1607 года царь Василий Шуйский обсуждал с собором, что при Иване Грозном «крестьяне выход имели вольный; а царь Федор Иванович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьяном заказал…»^{17}. Известно недоброжелательное отношение Шуйского к Борису Феодоровичу. Но С. М. Соловьев соглашается с тем, что «Годунову… выгодно было опираться на духовенство и на мелких служилых людей, которых он старался привлечь на свою сторону уступками, поэтому имеем право принять известие, что Годунов содействовал этой сделке между выгодами духовенства и мелких служилых людей»^{18}.