В пылающем небе
Шрифт:
— Можно, — согласился старик, — но ты все-таки покажь…
Пришлось доставать комсомольский билет. Дед внимательно осмотрел его и вернул.
— Ладно, — он провел рукой по высокому морщинистому лбу, словно отгоняя от себя ранее возникшее подозрение, еще раз бросил на меня оценивающий взгляд глубоко сидящих глаз и коротко спросил: — Идти сможешь? — И, не ожидая ответа, бросил в толпу ребятишек: — Венька, Пашка, бегите к председателю, пусть подводу пришлет! — А сам вытащил из кармана кусок чистой белой ткани и стал перевязывать мне голову.
— Порядком садануло, весь лоб разбит, — вздохнул он. — Видно, при посадке
— Не помню, — признался я.
— Где уж помнить — огненным клубком летел на землю. Видели.
Смеркалось. В догоравшем самолете раздалось несколько глухих взрывов — это взорвались оставшиеся пулеметные патроны.
Я был уверен, что члены экипажа придут к месту посадки бомбардировщика. И не ошибся. Вскоре на лужайке в сильно сгустившихся сумерках появились три фигуры. Я узнал своих друзей. Двое высоких — это стрелки, третий — плотный, приземистый — Сережа Куликов. Они подошли к еще тлевшим остаткам самолета, осмотрелись вокруг, затем сняли шлемофоны и понуро склонили головы. Милые, дорогие мои боевые друзья. Они знали, что я не стану прыгать с парашютом, что буду бороться до конца за спасение самолета, и решили: погиб командир, сгорел вместе с машиной.
— Твои? — коротко спросил дед.
Я кивнул головой. Тогда кто-то из мальчишек звонким голосом нараспев прокричал:
— Дяди, он здесь! Он зде-е-есь!..
От неожиданности все трое отпрянули от обгоревшего остова бомбардировщика. Они не видели нас под развесистым кустом боярышника и, очевидно, не разобрали, откуда раздался голос мальчика.
— Сюда! Сюда! — наперебой зашумели ребятишки.
Я поднялся на ноги и шагнул навстречу друзьям.
— Саша, дорогой! Жив! — первым бросился ко мне Сережа Куликов.
Подбежали Памфилов и Васильев.
— Товарищ лейтенант!.. Товарищ лейтенант!.. — бессвязно повторяли они одно и то же, не в состоянии выразить словами охватившую их радость.
После крепких объятий, похлопываний по плечам — этих несложных знаков внимания, в которых выражается прекрасная мужская дружба, — друзья, наконец, заметили повязку на моей голове.
— Ты ранен? — с тревогой в голосе спросил Куликов.
— Кажется, разбил голову при посадке, — ответил я. — А может, и осколком зацепило — не знаю.
— Тебе плохо?
— Да нет, сейчас хорошо!
Нас окружили ребятишки. Затаив дыхание, они слушали наш разговор, не смея проронить слова. Мы все вчетвером подошли к старику колхознику.
— Спасибо, отец, — поклонился я ему. — А это мои друзья. Знакомьтесь.
— Далеко отсюда до села? — спросил Куликов, пожимая руку деду.
— Нет, близко, да сейчас подвода придет, отвезет вас.
— Зачем же подвода? И сами дойдем. Ты как, Саша, идти сможешь?
— Конечно.
— Едет, едет! — закричали вдруг мальчишки. — Вот она!
Из темноты вынырнула подвода, запряженная парой лошадей.
— Где здесь летчик? — раздался сочный мужской бас. На землю спрыгнул высокий человек в бурке.
— А, сам председатель пожаловал, — сказал старик. — Тут мы, Ананий Пантелеевич, все в сборе…
Заночевали в деревне. Но, несмотря на усталость, все спали плохо. Сказывалась перенесенная нервная встряска.
Встали рано, простились с гостеприимными хозяева ми дома и ушли на колхозный двор: председатель обещал отвезти нас на расположенный в нескольких километрах от села полевой аэродром.
Небо
— М-да, погодка, — вздохнул Куликов. — Не даст развернуться в небе.
Мы молча согласились с ним. А я с горечью подумал: «Не скоро нам придется разворачиваться: самолета нет и неизвестно, когда будет».
На полевом аэродроме, куда мы прибыли два часа спустя, не было никаких машин. Как выяснилось, на нем вообще не базировалась авиация. Ои являлся своего рода запасным, резервным летным полем. Однако в ма леньком домике с флюгером сидел дежурный. И самое главное — у него был телефон.
С огромным трудом дозвонились мы до своей части, сообщили о случившемся. Полковник Новодранов приказал нам ждать.
— За вами прилетит транспортный самолет. Приготовьте посадочный знак.
Снежок прекратился. Облачность немного рассеялась. Я сидел у окна домика и смотрел вдаль. Перед глазами простирался широкий простор с перекатами. Справа, на юг, устремлялась к горизонту ровная полоса деревьев, посаженная чьими-то заботливыми руками вдоль степного проселка. Слева то стремительно бросались вниз, ныряя в овражистую балку, то снова появлялись на пригорке потемневшие от времени столбы телефонной линии. Пусто вокруг и как-то по-осеннему не уютно.
Подобное чувство когда-то давно испытывал.
…И вдруг я увидел себя мальчишкой. Как недавно это было! Шумными ватагами носились мы по такому же овражистому полю вокруг Луганска, играли «в Пархоменко», в красных и белых, с гиком и победными криками «ура» бросались в атаки и в отчаянных схватках «рубили» друг друга деревянными саблями. Чаще всего такие бои проходили на Острой Могиле — месте легендарной славы луганчан, грудью встретивших полчища генерала Деникина в апреле 1919 года. Навоевавшись досыта, «противники» объединялись, делились хлебом, яблоками, предусмотрительно захваченными из дому, и укладывались на траву. Перед нашими глазами открывался широкий простор. Так же, как и здесь, устремлялась к горизонту узкая лесополоса, петляла по неровной местности накатанная дорога на Краснодон. За Новосветловкой от нее ответвлялась неширокая лента — к селу Макаров Яр (ныне село Пархоменко) и исчезала за высоким холмом.
По этой дороге-ленте, фантазировали мы, должно быть, и пришел из Макарового Яра в Луганск совсем ещё юный Александр Пархоменко. Как и все путники, он, наверняка, останавливался возле высокого кургана, раздумывая, кто создалего: человеческие руки насыпали, навеки спрятав от истории какую-то тайну, или это создание мастерицы-природы?
Да, конечно, останавливался здесь Саша Пархоменко, смотрел на обветренную вершину кургана и сгребал с головы шапку. А позже приходил сюда со своими товарищами, чтобы наметить планы будущей борьбы с царизмом. Тогда здесь еще не было ветвистых деревьев. Их посадили люди потом. Был только курган, островерхая могила. Она так и называлась исстари — Острая Могила. Чей покой караулит она? Чей вечный сон бережет? Ее нельзя обойти, нельзя не остановиться возле нее. С нее далеко видно. Степь… Степь… Необозримый волнистый простор. Мы, мальчишки, любили приходить сюда, смотреть в синеватую даль.