В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
– На каком языке вы разговариваете, медам?
Девочки очень смущенно переглядываются, как если бы их поймали на каком-то очень дурном поступке.
– Я вас спрашиваю, на каком языке вы разговариваете?
– По-польски...
– тихо признается Олеся Мартышевская.
– А вам известно, что это запрещено?
– шипит Дрыгалка.
– Вы живете в России, вы учитесь в русском учебном заведении. Вы должны говорить только по-русски.
Очень горячая и вспыльчивая, Лаурентина Микоша, кажется, хочет что-то возразить. Но Олеся Мартышевская незаметно трогает ее за локоть, и Лаурентина молчит.
Дрыгалка победоносно идет дальше по коридору.
–
– задыхаясь от обиды, шепчет Микоша.
– Ведь мы польки! Мы хотим говорить по-польски.
Мартышевская гладит ее по плечу:
– Ну, тихо, тихо...
Мы уходим все трое в одну из оконных ниш.
– "По-русски... только по-русски..." - бормочет вне себя Лаурентина Микоша.
– Здесь прежде Польша была, а не Россия!
У меня, вероятно, вид глупый и озадаченный. Я ведь ничего этого не знаю! И Олеся Мартышевская очень тихо, почти шепотом, все время оглядываясь, не подкрадывается ли Дрыгалка, объясняет мне, в чем дело. Было Польское государство. Потом его насильственно разорвали на три куска и разделили эти куски между Россией, Германией и Австрией. Наш город достался России. Но польские патриоты не хотели мириться с тем, что уничтожено их государство, и восстали. В нашем крае польское восстание усмирял свирепый царский наместник Муравьев - его прозвали "Муравьев-вешатель". Он повесил много польских повстанцев, вдовам их не разрешалось носить траур по казненным мужьям: чуть только появлялась на улице женщина в трауре, ее задерживали, давали ей в руки метлу и заставляли подметать улицу.
Тогда же закрыли в нашем городе польский университет, польский театр, польские школы. И вот - ты сама сейчас видела, Саша!
– нам, полькам, нельзя говорить на своем родном языке... Только по-русски!
Все это Олеся и Лаурентина рассказывают мне страстным, возбужденным шепотом, и я слушаю, взволнованная их рассказом чуть не до слез.
– Только помни: что мы тебе сейчас рассказали, - никому, ни одному человеку!
– шепчет Олеся.
– Ну, господи!
– даже обижаюсь я на их недоверие.
– Неужели же я побегу звонить про такое? Ребенок я маленький? Или глупая приготовишка?
Я вхожу в класс какая-то вроде оглушенная, у меня в ушах все еще стоит жаркий шепот Олеси и Лаурентины.
В классе никого нет, пусто. Я усаживаюсь за своей партой, горестно подперев голову рукой. Так все нехорошо! И молоко это окаянное... и девочкам-полькам почему-то не позволяют говорить на своем языке!
Дверь из коридора приоткрывается. В нее несмело входят две девочки - не из нашего отделения, а из первого. Обычно мы друг к другу в чужое отделение не ходим. Девочки из первого - гордячки, они смотрят на нас, второе отделение, сверху вниз. А мы - самолюбивые, насмешницы, мы не желаем унижаться перед "аристократками"... И вдруг почему-то две из первого отделения к нам пожаловали!
Не заметив меня, одна из них спрашивает у другой:
– Думаешь, он сюда придет?
– Ты же видела, прямо сюда пошел!
– И вдруг, увидев меня: - Людка! А как же эта?
Людка машет рукой:
– Не беда! Она не наябедничает. Мне Нинка Попова говорила: ее Шурой звать, она ничего девочка...
Мне смешно, что они переговариваются обо мне в моем присутствии. Словно меня нет или я сплю.
– Видишь?
– продолжает Люда.
– Она смеется. Она ничего плохого не сделает.
Выглянув в коридор, Люда испуганно вскрикивает:
– Идет, Анька!
И обе девочки застывают в ожидании около классной доски.
Я тоже с любопытством смотрю на дверь: кто же это там идет?
В класс входит сторож-истопник Антон Он в кожухе (желтом нагольном тулупе). За спиной у него вязанка дров, которую он сваливает около печки с особым "истопническим" шиком и оглушительным грохотом. Кряхтя и даже старчески постанывая от усилия, Антон опускается на колени и начинает привычно и ловко топить печку. Ни на кою из нас он не смотрит, но я не могу отвести глаз от его головы - никогда я такой головы не видала. Не в том дело, что она лысая, как крокетный шар, - лысина ведь не редкость. Но при этой совершенно лысой голове у Антона борода - как у пушкинскою Черномора! Длинная седая борода, растрепанная, как старая швабра. А лысина блестит, как начищенный мелом медный поднос. По ее сверкающей желтизне рассыпаны крупные родимые пятна и, как реки на географической карте, разветвление вьются синевато-серые вены. Сейчас, от усилия при работе, эти вены взбухли и особенно четко пульсируют. Очень интересная голова у истопника Антона!
– Ну!
– командует шепотом Люда, подталкивая Аню локтем.
Аня достает из кармана пакетик, перевязанный розовой тесемкой, какими в кондитерских перевязывают коробки с конфетами.
– Пожалуйста...
– бормочет Аня, вся красная от волнения, протягивая Антону пакетик.
– Возьмите...
Антон сердито поворачивает к ней лицо, раскрасневшееся от печки, с гневно сведенными лохматыми бровями. Он очень недоволен.
– Ну, куды?
– рычит он.
– Куды "возьмите"? Торопыга! Вот затоплю, на ноги встану - тогды и возьму...
Так оно и происходит. Антон кончает свое дело, с усилием встает с колен Аня протягивает ему свой пакетик с нарядной тесемкой. Не говоря ни слова, даже не взглянув на девочек, Антон берет пакетик рукой, черной от сажи, сует ею за пазуху и уходит.
Люда и Аня смотрят ему вслед и посылают воздушные поцелуи его удаляющейся спине.
– Дуся!
– говорит Аня с чувством.
– Да! Ужасный Дуся!
– вторит Люда.
Я смотрю на них во все глаза О ком они говорят? Кто "дуся"?
Туг обе девочки - Люда и Аня - начинают шептаться. Поскольку они при этом то и дело взглядывают на меня, я понимаю, что речь у них идет обо мне.
– Послушай...
– подходит ко мне Люда.
– Ты - Шура, да? Я знаю, мне о тебе Нинка Попова говорила
– У нас к тебе просьба!
– перебивает ее Аня.- Понимаешь, мы пансионерки, мы живем здесь, в институте, всегда. И у нас очень мало окурков!
– Ужасно мало!
– поясняет Люда.
– Откуда здесь быть окуркам? Учителей таких, чтобы они были мужчины, курили папиросы, - ведь немного. В классах они не курят, в коридоре - тоже, только в учительской, - а в учительскую нам ходить запрещено! Вот ты живешь дома - собирай для нас окурки, а?
– Какие окурки?
– спрашиваю я, совершенно обалдев.
– Ну, обыкновенные. Окурки. Окурки папирос. Понимаешь?
Я еще больше удивляюсь.
– Вы курите?
– спрашиваю.
Обе девочки хохочут. Я, видно, сморозила глупость.
– Нет, мы с Людой не курим, - снисходительно улыбается Аня.
– Мы для Антона окурки собираем.
– Потому что мы его обожаем!
– торжественно заявляет Люда.
– Он - дуся, дивный, правда?
Я молчу. Антон не кажется мне ни "дусей", ни "дивным".