В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Мама провожает девочку глазами.
– Ничего не скажешь...
– вздыхает она.
– Польское благотворительное общество работает лучше, чем мы. Ты заметила, как аккуратно девочка одета, как она хорошо держится? И отдают они детей настоящим мастерам. У мадам Розенсон можно научиться ремеслу: это тебе не Ионель...
Через минуту-другую появляется сама мадам Розенсон. У нее лицо властное и злое; приветливое его выражение похоже на слишком маленькую маску, из-под которой отовсюду вылезают грубость и злость. Мадам Розенсон, видно, сейчас
– Стефка! Марыська!
– кричит мадам Розенсон.
– На примерку!
Та девочка, которая нас впустила, Стефка, и вторая, одетая точь-в-точь так же, Марыська, - вносят на манекене прикроенное и сметанное мамино платье. Когда они на миг открывают дверь из соседней комнаты, оттуда слышно жужжание швейных машинок и видны еще одна-две такие девочки, как Стефка и Марыська.
Мадам Розенсон закалывает и приметывает на маме ее будущее платье. Но я смотрю не на маму и не на платье. Я не отрываясь смотрю на портниху и ее учениц.
Обе девочки стоят: одна - по правую, другая - по левую руку от мадам Розенсон. У Марыськи - заплаканные глаза. И Стефка и Марыська держат в руках булавки, подавая их портнихе, а та берет булавки, не глядя на девочек, только протягивает за ними руку, то правую, то левую.
– Ножницы!
– кричит внезапно мадам Розенсон.
И в ту же секунду одна из девочек подает ей ножницы.
– Мел!
– гремит портниха через несколько минут.
И тотчас дрожащие пальцы подают ей мелок.
Все это происходит степенно, чинно, но я вдруг начинаю волноваться. Мне все кажется, что вот сейчас мадам Розенсон отпустит Стефке или Марыське пощечину, уколет их булавкой или обругает как-нибудь так ужалено, что невозможно спокойно слушать. Наверно, это мне передается тревога, страх обеих девочек: они смотрят на мадам Розенсон, как кролики на удава...
К счастью, все обходится благополучно. Примерка кончена. Девочки уходят, унося с собой мамино платье.
Одеваясь, мама спрашивает у мадам Розенсон:
– Эти девочки - ваши ученицы?
– Да, ученицы.
– Вы их взяли из благотворительного общества?
– А, боже избави!
– отмахивается обеими руками мадам Розенсон.
– На что мне это благотворительное общество? Дадут они мне, кого они хотят, платить будут ежемесячно гроши.
И еще будут ходить ко мне "об-сле-до-ва-те-ли"! Совать нос в мои дела... Нужно мне это, как вы думаете, мадам Яновская? Не-ет! Я сама выбираю девочек в сиротских приютах или у родителей. Выбираю таких, какие МНЕ нужны...
Несколько секунд в комнате очень тихо. Мадам Розенсон приумолкла. Мама одевается и с опаской поглядывает на меня, потому что я соплю носом, как паровоз: плохой знак.
Потом мадам Розенсон продолжает свой монолог:
– Чего я хочу? Я хочу, чтобы девочки работали и пикнуть не смели! У меня им хорошо. Первый год я их не кормлю, - пусть жрут свое, только чтобы, борони
– И мадам Розенсон смеется, как баба-яга, которая только что сожрала очень вкусную живую девочку с пальчик.
Этого смеха я уже не могу вынести. Пока Розенсониха говорила свои гадости, я еще кое-как держалась. Но этот смех щелкнул по мне, как бичом. Я оборачиваюсь к мадам Розенсон и кричу ей с ненавистью, с отвращением:
– Вы противная, злая женщина! Противная, противная!
Мне хотелось бы добавить еще что-нибудь обидное, кусучее. Но, по своей несчастной способности говорить в минуты волнения не то, что мне хочется, я вдруг оглушительно ору на мадам Розенсон:
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
И выбегаю в переднюю. Потом на лестницу.
Я сижу на нижней ступеньке. Сейчас придет мама и скажет мне с огорчением:
"Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму"!
И та-та-та, и тра-та-та... Как будто я - скверная девчонка, а не мадам Розенсон - подлая, грубая баба!
Но все поворачивается не совсем так. Мама приходит. Правда, поначалу она говорит то, чего я и ожидала:
– Ты невыносимая! Я тебя больше никуда с собой не возьму!
– Я сама... сама не желаю... Никогда в жизни не пойду к этой проклятой разбойнице!..
Но тут случается неожиданное - мама опускается рядом со мной на ступеньку лестницы, кладет голову ко мне на плечо - и плачет. Плачет, как маленькая. Так, как если бы мадам Розенсон прибила ее!
– Это ужасно, ужасно...
– говорит мама сквозь слезы.
– Безобразно у нас поставлено это "обучение ремеслам"!
Когда мы уже подходим к нашему дому, я обращаю внимание на то, что у мамы в руках большой сверток.
– Что это, мама?
– Да нет... так... покупка...
Меня вдруг озаряет догадка:
– Мама! Это твое платье? От Розенсон?
– Да. Я взяла его обратно. Заплатила ей и ушла...
– И, помолчав, мама добавляет: - Она требовала, чтобы ты перед ней извинилась...
Глава десятая. БОЛЕЗНЬ ЦАРЯ
Через несколько дней после этого, перед четвертым уроком, в класс входит Дрыгалка. Она поднимает вверх свою сухонькую ручку, требуя тишины.
– Дети...
– говорит она грустным голосом.
– У нас большое горе, дети... Тяжкая болезнь поразила нашего обожаемого монарха, государя императора Александра Александровича... Весь народ молится о его благополучном исцелении... Сегодня после большой перемены уроков больше не будет: в нашей домовой церкви будет отслужено молебствие о здравии государя императора. Все воспитанницы католички и инославные могут идти домой. Православные остаться на молебствие.