В рассветный час (Дорога уходит в даль - 2)
Шрифт:
Я бесцеремонно заглядываю в другой Мелин пакет с едой, тоже завернутый в газету.
– Что ты делаешь, близковатая (сумасшедшая)?
– сердится Меля.
– Что ты меня пугаешь во время еды? Это вредно, я могу заболеть...
Но я не слушаю. Я нашла второй кусок газеты. Рассматриваю его. Нахожу следующие слова - они как будто продолжают прежде прочитанное о находке на лесной тропе:
"...Я был на этой тропе. Трудно себе представить место более угрюмое и мрачное. Кое-где проступают лужи, черные, как деготь, местами ржавые, как кровь..."
Дальше опять оборвано.
– Больше газеты у тебя нет?
– спрашиваю я у Мели.
–
– всплескивает руками Меля.
– На что тебе газета?
Но Лида, Варя, Маня, Катя, которым я дала прочитать найденные мною у Мели два клочка бумаги, так же взволнованы, как я.
– Надо в мусорном ящике посмотреть!
– вдруг вспоминает Варя.
И мы все начинаем с остервенением рыться в мусорном ящике, как собаки в помойной яме. Но тут раздается звонок - конец большой перемены. И как раз перед звонком я успеваю выхватить из множества грязных бумажек, в сальных пятнах, кусок газетного текста, напечатанный таким же шрифтом, как куски, найденные прежде. Это опять только обрывок! И многих слов в нем не хватает оторваны или запачканы.
"...Я посетил село Мултан. Я был на мрачной тропе, где нашли обезглавленный труп нищего Матюнина... Я еще весь охвачен впечатлениями ужасной, таинственной, неразъяснимой драмы... И мне хочется крикнуть: нет, этого не было! Судом два раза осуждены невинные... в нашем отечестве не совершают уже человеческие жертвоприношения!.."
Мы стоим, словно окаменели. Мы повалили мусорный ящик, из него выпало много бумаги, объедков.
Но мы не идем в класс - мы не можем!
Первыми опоминаются Лида и Маня. Они торопливо запихивают в мусорный ящик все его содержимое; мы помогаем, ставим ящик в угол и бежим в класс.
Хорошо, что последний урок - рукоделие. Думать о чем-нибудь, слушать объяснения учителей, отвечать им на вопросы мы бы, конечно, не могли. Меня минутами вдруг бьет дрожь... Когда я смотрю на подруг, особенно на Лиду и Маню, я вижу, что они чувствуют то же, что и я.
После уроков мы молча одеваемся и так же молча выходим на улицу.
– Вот что, - говорит Лида, - это все надо узнать точно.
– Конечно!
– отзывается Варя.
– Иначе даже и не заснешь ночью!
Лида продолжает, словно говорит сама с собой:
– Что мы узнали из этих засаленных газетных клочков? Что в каком-то селе Мултан - где это? В Австралии?
– нашли в лесу труп без головы, без сердца и легких... что кого-то обвинили в том, будто этого человека мучили... обескровили его... Будто это было какое-то человеческое жертвоприношение... За это два раза осудили невинных... А кто виноват на самом деле, кто это сделал, никто не знает!
Я смотрю на Лиду просто с восхищением. Как быстро она схватила смысл того, что прочитала в газетных обрывках, как толково она свела все это в одно! Нет, удивительно она умная, Лида!
– Надо сделать так, - предлагает Лида, - я спрошу у моего папы. Ты, Маня, - у твоего, Шура - у Якова Ефимовича... Еще и газеты посмотрим... Неужели же мы не узнаем всей правды?
– Я еще спрошу у моего дяди Мирона, - предлагаю я.
– Он, наверно, знает...
Варя говорит с огорчением:
– А моя бабушка газет почти не читает... Да я и не хочу ее пугать - она ведь у меня старенькая...
– Конечно, не рассказывай бабушке!
Мы подходим к перекрестку, где нам всем расходиться в разные стороны.
Я иду домой и думаю:
"А кто же писал эту статью, вон ту, которой клочки нам попались? "Я был там... я еще весь
Дома я застаю и папу, и дядю Мирона, и дедушку. Мирон и дедушка сегодня у нас обедают.
Я вхожу в комнату и сразу, не здороваясь, спрашиваю:
– Папа! Что такое "село Мултан" и что там случилось?
Никто не удивляется моему вопросу. У меня почему-то даже мелькает уверенность, что именно об этом они сейчас разговаривали перед моим приходом. Но все молчат, переглядываясь.
– Что такое "Мултан"? Что там случилось?
– повторяю я.
– Ну, папа же!..
Папа смотрит на дядю Мирона.
– Мирон лучше может рассказать тебе... Он - юрист.
Мирон, как всегда, начинает ворчать:
– Ну конечно! Это несносный ребенок! Все ей надо знать, до всего ей дело есть... И при чем тут то, что я - юрист? Что ты хочешь?
– говорит он сердито.
– Чтоб я прочитал ей лекцию по философии права, да?
– Мне не надо никакой фаласофии!
– возражаю я с железной уверенностью, что это слово произносится именно так, как его выговариваю я.
– Я хочу знать, что такое "Мултан", кого там убили, кого судят, за что судят? А больше мне ничего не надо! Никакой фаласофии!
В конце концов Мирон объясняет мне.
– Село Мултан - в глухом краю Вятской губернии. Там, вперемешку с русским населением, живет народ вотяки [ныне в Советской стране они называются удмуртами]. Народ немногочисленный (их всего 400 тысяч), малокультурный, но мирный и трудолюбивый. С русским населением вотяки живут дружно. И русские и вотяки живут тут крестьянской жизнью: обрабатывают землю, разводят скот, пчел, ловят рыбу, курят смолу, промышляют охотой.
Три с половиной года тому назад около села Мултан нашли в лесу труп нищего вотяка, Конона Матюнина - вот так, как было напечатано в обрывках газеты: без головы, без сердца и легких, с уколами на теле. Врач, осматривавший труп, признал, что никакого прижизненного мучительства тут не было: уколы сделаны после смерти, тогда же вынуты сердце и легкие, голова тоже отрублена у мертвого, а не у живого человека. И не обескровлен он.
И все-таки местные полицейские и судебные власти решили, что тут совершено человеческое жертвоприношение вотяцкому божеству (хотя вотяки христиане, православные)! Было арестовано несколько вотяков. Следствие велось два с половиной года! Велось, как Мирон говорит, непростительно небрежно. Суд был безобразный: обвиняемым не позволили даже вызвать своих свидетелей, которые их знают, которые могли бы показать на суде, что они не виноваты. Наконец, на суде обвиняемые показали, что на допросах их пытали и истязали, добиваясь от них, чтоб они признались в убийстве. Так же пытали и истязали свидетелей, вынуждая у них лживые показания. На суд был вызван "ученый энтограф", якобы знаток быта вотяков; он нес несусветную чепуху и утверждал па основании народных сказок, - сказки-то ведь слагались много веков назад, да еще он привел-то сказки не вотяков, а черемисов!
– будто бы у вотяков есть, существует обычай человеческих жертвоприношений. В конце концов обвиняемых признали виновными и приговорили к каторжным работам. Тем самым обвинили в людоедстве не только семь осужденных вотяков, но и весь вотяцкий народ: раз эти семь человек принесли своему божеству человеческую жертву, значит, у вотяцкого народа вообще есть, существует такой страшный людоедский обычай.