В рассветный час
Шрифт:
— У тебя есть ее книги?
— Есть, конечно… Могу тебе дать. Хочешь?
Ну конечно, я хочу! Я просто в себя прийти не могу: подумать только, Лида, Лида Карцева, .наша ученица, моя подруга, а тетки ее — знаменитые писательницы!
— Так я и знала! Так я и знала! — раздается позади нас капризно-веселый голос. — Они тетками любуются! А на меня, бедную, никто и не смотрит!
Мы оборачиваемся — в дверях стоит женщина, Лидина мама, Мария Николаевна, и до того она красива, что мы смотрим на нее, только что не разинув рты, и от восхищения даже зарываем поздороваться.
Лида
— Значит, эта, большенькая, — Варя Забелина, а это, поменьше, — Шура Яновская? — повторяет Мария Николаевна, вглядываясь в наши оторопелые лица. — А почему они молчат?
А мы молчим оттого, что восхищаемся!
— Как-к-кая вы красивая! — неожиданно вырывается у Вари.
Мария Николаевна смеется.
— Лидушка! — говорит она с упреком. — К тебе гости пришли, почему ты их ничем не угощаешь? В буфете конфеты есть. Принеси!
Мы едим конфеты и излагаем дело, которое привело нас сюда.
Мария Николаевна задумывается.
— Кажется, Лида, — говорит она, — надо на это дать рубля три. Как ты думешь?
— Я тоже так думаю.
Лида приносит матери ее сумочку. Мария Николаевна дает нам трехрублевку.
Мы встаем, благодарим и уходим. Мария Николаевна сердится:
— Что же вы спешите? Я думала, вы что-нибудь смешное расскажете, а вы вон как… Ну ладно, до следующего раза!
Мы спешим: нам надо еще к моей маме.
У нас неожиданно в сбор денег включается весь дом. Мама дает три рубля. Поль безмолвно кладет на стол полтинник. Юзефа, стоявшая у притолоки и внимательно прислушивавшаяся к разговору, достает из-за пазухи большой платок, на котором все четыре угла завязаны в узелки, развязывает один из узелков, достает из него три медных пятака и кладет их на стол:
— От ще и от мене. Злотый (15 копеек)… Сироте на бублики!
Итого 3 рубля 65 копеек. Пришедший дедушка добавляет для ровного счета еще 35 копеек — всего получилось 4 рубля.
В эту минуту слышен оглушительный звонок из передней — папин звонок! И в комнату входит папа.
Папа прибавляет к деньгам, собранным для Кати Кандауровой, еще одну «канарейку». Пришедший с ним Иван Константинович Рогов дает столько же. У нас уже собрано целых 12 рублей! Сумма не маленькая.
— А теперь, девочки, — говорит папа, — ваше дело кончено. Отдать эти деньги Фейгелю должен кто-нибудь другой, иначе обидите хорошего человека. Я его знаю: я — врач того училища, где он работает. Оставайтесь здесь, веселитесь, а главное: никому обо всем этом не говорите! Помните: ни одной душе! Ни одного слова? Вы еще головастики, вы не знаете, — из-за этого могут выйти неприятности. Я потом, мимо едучи, зайду к Фейгелю домой и все ему передам.
— Я бабушке скажу, чтоб в секрете держала! — соображает Варя.
— А я — маме… — озабоченно говорит Лида Карцева. — Она может нечаянно проболтаться.
На том и расстаемся.
Глава
Странно, все считают, что папа ничего не замечает вокруг себя, ни во что не вникает. Он-де занят только своими мыслями, своими больными, своими книжками, а все остальное до него не доходит..
А вот и неправда! Взять хотя бы этот случай. Мы собрали деньги для Кати Кандауровой, и папа первый сказал нам: «Будьте осторожны, не болтайте зря, — могут быть неприятности».
Папа, как говорится, «словно в воду глядел»! Мы, правда, были осторожны и зря не болтали, но неприятности — и какие! — сваливаются на наши головы уже на следующий день.
Поначалу все идет, как всегда. Только Меля Норейко опаздывает — вбегает в класс хотя и до начала первого урока, но уже после звонка. Дрыгалка оглядывает Мелю с ног до головы и ядовито цедит сквозь зубы:
— Ну конечно…
Меля проходит на свое место. Я успеваю заметить, что глаза у нее красные, заплаканные. Но тут в класс вплывает Колода, начинается урок французского языка, — надо сидеть смирно и не оглядываться по сторонам.
После урока я подхожу к Меле:
— Меля, почему ты…
— Что я? Что? — вдруг набрасывается она на меня с таким озлоблением, что я совсем теряюсь.
— Да нет же… Меля, я только хотела спросить: ты плакала? Что-нибудь случилось? Плохое?
— Ну, и плакала. Ну, и случилось. Ну, и плохое… — И вдруг губы ее вздрагивают, и она говорит тихо и жалобно: — Разве с моей тетей можно жить по-человечески? Для нее что человек, что грязная тарелка — все одно!
На секунду Меля прижимается лбом к моему плечу.
Лоб у нее горячий-горячий.
Мне очень жаль Мелю. Хочу сказать ей что-нибудь приятное, радостное.
— Знаешь, Меля, мы для Кати…
Меля злобно шипит мне в лицо:
— Молчи! Я не знаю, что вы там для Кати… Я с вами не ходила никуда, я дома оставалась! Ничего не знаю и знать не хочу!
Но тут служитель Степан начинает выводить звонком сложные трели — конец перемене. Мы с Мелей бежим в класс.
Дальше все идет, как всегда. Только Меля какая-то беспокойная. И — удивительное дело! — она почти ничего не ест. А ведь мы уже привыкли видеть, что она все время что-нибудь жует… Но сегодня она, словно нехотя, шарит в своей корзиночке с едой, что-то грызет без всякого аппетита — и оставляет корзинку. Больше того, она достает «альбертку» (так называется печенье «Альберт») и протягивает ее Кате Кандауровой:
— Хочешь? Возьми.
Небывалая вещь! Меля ведь никогда никого и ничем не угощает!
Катя, не беря печенья, смотрит, как всегда, на Маню. За несколько последних дней между обеими девочками, Маней и Катей, установились такие отношения, как если бы они были даже не однолетки, одноклассницы, а старшая сестра и младшая. И понимание уже между ними такое, что им не нужно слов, достаточно одного взгляда. Вот и тут: Катя посмотрела на Маню, та ничего не сказала, в лице ее ничто не шевельнулось, но, видно, Катя что-то чутко уловила в Маниных глазах — она не берет «альбертки», предложенной ей Мелей, а только вежливо говорит: