В разгаре лета
Шрифт:
– Всякие. Кто из местных, есть и такие, кого тут раньше и в глаза не видали.
Я не унимаюсь:
– Значит, бандиты - это просто хуторяне?
– В большинстве все же те, кто побогаче, хотя не только, - соглашается милиционер.
– За мной пришли два бывших кайтселийтчика*: один на почте служит, у другого хутор в двадцать пять гектаров, а третьим был бывший констебль.
* Кайтселийт - "Союз защиты", реакционное объединение зажиточны* землевладельцев в буржуазной Эстонии.
– А всего бандитов много?
– спрашиваю я опять.
– Кто их считал? Человек двадцать -
Больше я не выспрашиваю. Хватит с меня и услышанного. Впрочем, нет, я хочу узнать еще одну вещь. Его имя.
Мое желание не на шутку удивляет собеседника:
– Вахтрамяэ. Юулиус Вахтрамяэ.
– Соокаск. Олев Соокаск.
Соображаю, что я как бы передразнил его, но это вышло нечаянно. Милицлонеру могло показаться крайне странным желание узнать его имя, взрослый человек не стал бы с этим приставать, это мне тоже понятно. Но иначе я не мог. Я не спросил у лейтенанта его имя и теперь даже не знаю, кто ценой своей жизни спас мою. Этот малый с девятью ремеслами тоже человек стоящий, я, не хочу, не могу о нем забывать. Подсаживаясь к своим, я успеваю еще подумать, что Вахтрамяэ и Соокаск - однотипные фамилии. Вахер клен, каск - береза, клен и береза - просто деревья, мяги - гора, разновидность земной поверхности, как и соо - болото.
Нет, видно, я до самой смерти так и останусь мальчишкой.
Слышу, слышу вполне отчетливо, как женщина, пе-ребиитовавшая Руутхольму голову разорванной пеленкой, жалуется:
– Молоко у меня пропало. Какая-то старушка вздыхает:
– Откуда ж ему в грудях взяться - некормленая, непоеная.
Кто-то низким оглушительным басом гаркнул:
– Дать нам попить и поесть они все-таки обязаны. Таких тюрем не бывает, чтоб и хлеба и воды лишали.
Старуха язвит в ответ:
– . Набьют рот землей, вот и наешься.
– Уж не думаешь ли ты, Анна, будто им так желанно твое тело?
Да он шутник, этот бас.
Вот он вскакивает и начинает молотить кулачищами в двери.
Часовой поносит его, грозится пристрелить, но мужика это не смущает. Даже появление трех вооруженных караульных, решивших наконец узнать, что тут у нас случилось, не вызывает у него страха, и он таки добивается своего: в амбар швыряют несколько буханок и вносят тридцатилитровый молочный бидон с водой.
Бас первым утоляет жажду и тут же сплевывает:
– Вот стервецы! Снизу, из ручья, принесли, поленились до колодца дойти.
Я настолько еще глуп, что даже не знаю, будет ли у матери молоко, если она попьет воды. Если не будет, придется потребовать молока. Или еще правильней: пусть женщину отпустят. Я и сам понимаю, насколько эти планы наивны, но продолжаю их обдумывать.
Руутхольм жует. Я уже давно расправился со своим хлебом, а он только сейчас принялся. Да, скверно ему, по всему видать. Молотили нас чем попало: кулаками, булыжинами, прикладами. Руутхольма били ногами в живот. Он лежал на земле, а нога в тяжелом сапоге все ударяла и ударяла с размаху. Каждый раз, как меня сбивали с ног, я прикрывал одной рукой живот, другой - лицо и пытался поскорее встать. Давать сдачи я
Руутхольм перестает есть. Всего раза два куснул, не больше.
– Доешь, - протягивает он мне ломогь.
– Не идет больше в горло, - вру я без зазрения совести.
– Под конец чуть не вырвало.
– Не уплетать же мне хлеб на глазах у человека, которому так изувечили нутро, что душа пищи не принимает.
Хлеб Руутхольма соглашается съесть Нийдас. Сидим все трое молча, пока Нийдас не произносит:
– Я все-таки считал советский строй куда более-сильным!
Политрук кидает на него внимательный взгляд:
– Вы думали, что серые бароны и прочие богатеи будут кричать "ура" советской власти?
– Под напором немецкой военной машины наше государство...
– говорит Нийдас,
Я не выдерживаю:
– Геббельсовская брехня.
Честное слово, Нийдас начинает злить меня, Если и дальше так пойдет, мы поссоримся.
Снаружи раздается шум, в замке скрежещет ключ, и вот в амбар врывается яркий солнечный свет. В дверях стоит группа людей.
– Вахтрамяэ Юулиус, на выход!
– кричит один из них.
Милиционер поднимается.
Звонкий женский голос кричит с отчаяньем:
– Они убьют Юулиуса!
Я вскакиваю и подбегаю к милиционеру. Его веселые глаза стали серьезными. Он кидает мне потихоньку:
– Может, и не осмелятся. Мы вместе подходим к дверям.
– Не торопись, - говорит мне один из бандитов.
– Вас мы оставим напоследок. Так сказать, на сладкое. Потому что...
Вахтрамяэ не дает ему кончить.
– А ты, Роберт, не подумал, что и за сладкое и за другие блюда придется еще расплачиваться? Ни Харьяс, ни Ойдекопп за тебя не раскошелятся.
Бандиты приходят в бешенство.
– Еще грозится!
– Ты у нас первым расплатишься!
– Такой не заткнется, пока не вспашет задом землю!
– Хорохорится, как индюк!
– Чего митинг разводить, к стенке его - и порядок!
– Вешать их надо, милиционеров!
Юулиуса продолжают осыпать бранью. Но мне кажется, что они просто пытаются подбодрить и ожесточить себя этой руганью. Видимо, мой новый друг задел их за живое.
Вдруг издалека доносится треск пулеметных очередей и винтовочных выстрелов. На какой-то миг наши враги настолько растерялись, что мы могли бы выбежать из амбара. Но затем двери захлопываются, железная накладка с лязгом входит в пробой, замок защелкивается.
Мы с милиционером смотрим друг на друга.
Стрельба продолжается. Люди вскакивают, подбегают к дверям, мечутся, кричат наперебой. Кто-то плачет в голос.
Я разбегаюсь, подпрыгиваю вверх, упираясь ногой в стену и повисаю на прутьях решетки.
– Ну, что там?
– кричат мне.
Я вижу, как четыре человека бегут куда-то по шоссе. А следом за ними еще один, чем-то мне знакомый. Этот не особенно торопится. Такое впечатление, будто он о чем-то раздумывает. Он даже останавливается на миг и смотрит в нашу сторону. Я узнаю его. Это наш главный инженер Элиас. В руках у него ружье.