В русском лесу
Шрифт:
Речка Кея (на карте она обозначена Кия), озеро Малый Берчикуль, полное карасей, Большой Берчикуль — это уже почти целое море, широкое и глубокое, в нем водятся окуни и щуки. Горная тайга, с далекой речкой Дудет, в которой любили жить налимы; поселок Американка, где всегда грохотала новая обогатительная фабрика, перемалывающая руду; другой поселок Лесотдел, где рубили рудстойку для шахты — все открывалось не в один день, а годами, прочно входило в мою жизнь; потому и вросло в душу, крепко засело в памяти, не вытеснить все это времени.
А в школе открывались мне иные, неведомые миры: Мадагаскар, Амазонка, саванны, водопады... Позабыв о компрессорной, кузне, о Кее и Дудете, я плыл вместе с великим путешественником Магелланом на его белопаруснике, огибая Южно-Американский материк,
Много чего довелось мне открыть. Так открыл я для себя рудничную библиотеку, куда меня записали на имя матери, члена профсоюза горняков. Каждый день бегал я с отдаленной от центра улицы Выездной, где мы жили, в библиотеку, чтобы обменять за ночь прочитанную книгу на новую. И Гулливер, и великий целитель доктор Айболит, и красавица Земфира, и несчастные Жилин с Костылиным, и татарочка Дина, — где вы? Другие узнают о вас, другие вас любят, вам сочувствуют, но и мне никогда не забыть, не разлюбить вас!
Целых тридцать пять лет не бывал я на прииске Берикульском. Как уехал только-только начинающим жить, так и мотаюсь по белу свету вдали от своей малой родины. Жил я далеко, но всегда знал: я побываю вновь на Берикуле. Мысленно бродил я по горам, взбирался на крутые утесы, пробирался густыми пихтачами, залезал в старые штольни, с опаской поглядывая на заплесневелые от сырости, полусгнившие крепежные стойки. В воображении я сидел на утесе Сиенитном или «бродился», закатав штаны до колен, в каменистой речке, пытаясь поймать вилкою подкаменщика-бычка. И в тайге я бродил, и у костра ночевал, и со стариками разговаривал. И все только в воображении, целых тридцать пять лет!
И вот наконец я собрался и отправился. Ехал я в поезде, летел самолетом, автобус меня вез. Не доехал до рудника километров тридцать, пошел знакомой, много раз хоженной дорогой. Я шел, отдыхая и ночуя в мимопутных деревнях, у добрых людей. И что же узнал я? Рудник-прииск Берикуль вроде стоит на своем месте еще, но в действительности его уже почти нет. В недрах его, где когда-то добывался драгоценный металл — золото, кончились запасы, и производство свернули. Бездействует шахта, забои еще, правда, не затоплены, откачивается из них вода, но, слышно, недалек тот день, когда и эти работы прекратятся насовсем. Горняки разъехались по другим, дальним и ближним «золотым» шахтам, остались лишь в малом числе старики-пенсионеры. Нечего делать на руднике Берикуль, нечего там смотреть, не с кем встречаться и разговаривать. Так мне говорили в деревнях, где я останавливался. Что было мне делать? Возвращаться домой? Нет, я не мог вернуться, не побывав на Берикуле! И я пошел дальше...
Да, я пошел, — и не раскаиваюсь в этом. Старинный прииск Берикуль, где я вырос, был, есть и, пожалуй, будет всегда, хотя и истощились его подземные богатства, хотя и уезжают из него люди, отыскивая другие на земле места.
Лесник Ирасим
В те далекие тридцатые годы жил у нас на Берикуле дядя Илларион, личность весьма примечательная, знали его все от мала до велика. Помещался он с семьей в просторном, под свежим тесом доме на пересечении двух улиц — Луговой и Комсомольской, — перед палисадником его дома постоянно сидели приискатели — мужики и бабы, — ждали удобного часа, когда дядя Илларион, лесник, примет из них каждого по отдельности для беседы. Нужда в леснике была большая. Купить билет на заготовку дров, взять разрешение на шишкобой в кедровнике, узнать, где и сколько можно заготовить хмеля, получить участок на покос — все это можно было сделать только через лесника.
Мы — наша семья из трех человек: я, старший братишка и мать, — жили тогда, переехав с Выездной, на Стану — главной улице рудника-прииска, на взгорье. Жилье наше — избица шагов шесть в длину и столько же в ширину, пристроенная к длинному старому бараку, несмотря на свою крохотность, была холодная, как погреб, для сугрева ее зимой требовалась прорва
Отца у нас не было: он умер в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, оставив нас одних, как говорила мать, мыкать злосчастное горе.
И мы с братом, лишенные отцовской поддержки и защиты, убежденные, что можем надеяться только на себя, а не на чужих людей, старались изо всех сил. Зимой мы обычно просыпались рань-ранью и, чтобы успеть до наступления второй смены в школе, не мешкая, отправлялись за дровами. Мы шли, волоча за собой за веревку сани, по Стану, улице Комсомольской, Выездной, взбирались на высоченную Осиновую гору и по проторенной, а чаще непроторенной тропе, нетронутым убродьем, барахтаясь по пояс в снегу, кое-как углублялись в заснеженный лес. При утреннем мраке мы выбирали сушину, подпиливали ее двуручной пилой, разрезали на кряжи и укладывали их на санки. Увязав кряжи на санках веревками, мы немедленно отправлялись домой. Один из нас волочил санки за веревку, другой подталкивал тяжелый воз сзади.
Вывозка дров из тайги — тяжелая работа, особенно в убродье, когда необходимо одолевать высокие сугробы, а дышать от холода нечем: стужа сковала не только деревья, и небо, и дорогу, но и воздух. Только выйдешь, таща за собой тяжелые санки на чистовину Осиновой горы, ударит в лицо плотный сивер, прожжет насквозь дыроватую фуфайчонку и стеженые штанцы, заледенит ноги, обутые в боты с калошами, — и заноют суставы, взломит болью надбровные дуги, в паху будто прокалывают шилом... Но воз с дровами не бросишь, его надо волочить, чтобы дома было тепло; опрокинутся санки на бок — надо поднять, заедут на спуске в сторону, уткнутся в набой — вытащи, а понесет их скоро-скоро с кручи под гору — сдержи, чего бы тебе это ни стоило.
Но это еще не все. Не все, даже если ты одолел и низину, и спуски, и сугробы. Вот выехал ты на Берикуль: по сторонам домишки, вьются синие дымки, подхватывает их сивер, разрывает в клочья, белеют заледенелые окошки, брешут от ярости на стужу собаки. Теперь надо умудриться безопасно проехать по двум улицам — Выездной и Комсомольской — тогда ты будешь дома. Дорога торная, разъезженная, ехать по руднику-прииску легко, но тут зато другая опасность — дядя Илларион.
И зачем он поставил свой дом на пересечении двух улиц — Луговой и Комсомольской? Не объедешь с дровами, не обойдешь его дом — все дороги мимо этого дома. То и дело дядя Илларион выглядывает из окошка сквозь чистые, ничуть не заледенелые окошки и видит все, что творится на улице. Везут сено — пусть везут, это его не касается. Везут медленным ходом динамит, красный флажок на дуге — признак опасного груза — пусть себе везут. И к рыбе, которую перебрасывают на рудник в коробах, мерзлую, он совершенно равнодушен, и к ящикам, и к бочкам на санях у него никакого интереса. Но вот показался вдали дровяной воз — конный ли на санях, пешеходный ли на санках, он тотчас хлопнул дверью, он стоит уже на дороге, в шапке, в фуфайке, с молоточком лесника в руке.
— Ага, вот и дровишечки, — ласково выговаривает он, велев возчику остановиться. — Вижу, все вижу, а насчет билетика как? Форма, порядок требуется для выгоды государственной... Нету, говоришь, билетика на дрова, не куплен заранее, — что же делать будем, а? Придется, видно, протокол составить, без этого никакого порядку не будет.
И начинается разговор. Дядю Иллариона упрашивают, убеждают, доказывают ему свою правоту, но он остается неумолим. Встреча с лесником обычно заканчивается тем, что воз ставится обочь дороги, возчик уныло плетется в дом лесника, где составляется протокол. После того лесник, провожая возчика, еще раз выходит на улицу. Стучит молоток, на срезах березовых кряжей появляются выбоины «ОП», что означает, кажется, что дрова опечатаны, то есть пускать их в топку пока нельзя...