В русском лесу
Шрифт:
— А ты мне не в тягость, Толя, — говорю я. — Приходи, с тобой мне всегда интересно...
И вот наконец желание Толи исполнилось — пришел я к нему на могилу... На видном месте, на горе Сиенитной, отыскал я его могилу — надгробье из красного гранита, на отшлифованной стороне значится:
«Толя Суранов — Горный Батюшка, на свете жил семьдесят восемь лет, из них золотые россыпи искал шестьдесят».
Я сижу на Толином надгробье, на самой, пожалуй, высокой из местных вершин, — внизу Берикуль, крохотные от высоты домишки, шахтный копер, каменные отвалы, деревянные опоры воздушно-канатной дороги, сейчас бездействующей,
Толя Суранов — неутомимый золотничник. Он грезил самородками, для чего избороздил, излазил все берикульское окрестье. Он знался с Горным Батюшкой, таинственным всемогущим существом, зорко охраняющим сокровища подземных недр. Богатство так и перло в Толины руки. В 1940-м, когда шла финская кампания, Толя открыл такую богатую россыпь, что возле нее даже поставлена была охрана; сам Толя не воспользовался ни крупицей своей находки — он подарил россыпь государству на пользу борьбы с финскими захватчиками и меткачами стрельбы с деревьев. И в Отечественную войну Толя много находил россыпного золота, но в свою пользу брал самую малость. Так, в сорок пятом найденный самородок в килограмм он сдал в фонд обороны, а в сорок шестом полкило драгоценного металла обменял на боны, и все их, вплоть до последнего рубля, раздарил одиноким красноармейкам, вдовицам.
Горный Батюшка жил, по словам Толи, внутри горы Сиенитной. Правда, когда это нужно было Толе, он переселял его куда-либо в другое место, например, в Нагорный Шалтырь. Сидел Горный Батюшка в высокосводном забое, на мраморном троне, одетый в шахтерскую робу, в каске, на ногах чуни резиновые. Всемогущ был Горный Батюшка, что угодно с любым сотворит, мог свод шахты обрушить, гору сдвинуть с места, а потому требовал к себе особого почитания и подарков. Однако он был неприхотлив, довольствовался малым: корочкой хлебца, щепоткой табачку или четушкой водки. Не дашь ломтика хлеба ему или щепотки соли пожалеешь, не беда, он не обидится, если ты имеешь в голове о нем уважительные мысли. Думай о нем по-хорошему, верь в него, и он будет тебя оберегать и спасать. Беда тому, кто насмехается над Горным Батюшкой: он забой на того обрушит, или тот заблудится в шахте, или камнем его в бок ударит...
Сгорела, помню, обогатительная фабрика, и Толя Суранов нам, тогдашним пацанам, дал свое объяснение: Горный поджег.
— А зачем?
— Озлился, вот зачем, — объяснил Толя. — Он давно предупреждал людей: не на том месте поставлена фабрика — не послушались. Вот он и не стерпел, спалил.
— А чем спалил, спичками?
— Камнем, — не моргнув глазом, ответил Толя. — Ударил камнем о камень — искра сыпанула, загорелось. Ему это нипочем. А каменный огонь ничем не загасишь.
Толя Суранов знал все и умел объяснить все. Шли дожди, разлились через край горные речки, валом снесло магазин, склад — Горный сердится, его рук дело.
— А почему он сердится?
— На людскую кривду, — отвечает Толя и, помолчав, дает подробное объяснение: на складе товаров запасено видимо-невидимо и одежды всякой красивой, дорогой. Выбросить бы это все в магазин, на продажу всем, и тогда Горный
Многое теперь понимаю я, привирал Толя, однако рассказы его западали в память, по-хорошему воздействовали на нас, парнишек. Со многими берикульцами, моими сверстниками, мне пришлось готовиться к фронту, воевать, долго служить еще после войны и, не помню я, чтобы из нашей среды выявился подлец либо воришка. Путь кривды — опасный путь, неприемлемый во всех отношениях, как внушал Толя, и мы шли прямой дорогой, стараясь не причинить зла ближнему. Бывало, разделит неправильно хлеборез пайку или обидит кого порцией каши, за справедливость первые восставали мы, берикульцы, Толины воспитанники.
Толя Суранов, первый мой наставник, как жаль, что не довелось мне больше с тобой увидаться! Было бы что послушать сейчас. Не из третьих уст, а от тебя лично услышал бы я, как ты после войны, когда еще не вернулись с фронта мужики и в шахте робили еще одни бабы, самолично, несмотря на возраст лет, спускался в шахту на подмогу шахтеркам. Слышно, ходил по забоям Горный, пужал баб то свистом, то окриком, и ты, Толя, первый выдумщик и фантазер, убеждал баб, что никакого Горного нет, что это только мечта, подсказанная страхом, неумное озорство, надежда и утешение. Надо работать старательно и не думать о Горном, и тогда уж не поблазнится из темноты свист или кашель Горного.
Долго сижу я на камне рядом с надгробием Толи, думаю, вспоминаю. В выси всплескивают серебром дикие гуси, улетающие на юг, долгие недели им лететь чередой с дальнего севера в иные края, туда, где тепло и где море. Внизу блестит под солнцем речка, круглые валуны так. похожи на высунувшихся из воды лягушек...
Не раз, бывало, возвращаясь из своих горных скитаний, мы усаживались на камне над речкой, и тогда ручьем лилась Толина речь. Я слушал, запоминал о том, как жили тут прежде, какие тут были управляющие, как трудно жилось простому люду. Все стремились обогатиться, но фартило редким, из сотни, может, из тысячи одному. Пофартит — тогда душа требовала размаха: лилось рекой вино, расстилали перед золотничником, добывшим самородок, на дороге мануфактуру, шел по ней, шатаясь, фартовый старатель... А зачем? «Зачем?» — спрашивал раздумчиво Толя и сам себе отвечал: «Незачем! Все суета сует».
«...Толя Суранов — Горный Батюшка...» — перечитываю я на гранитном камне и думаю: кто высек эти слова?.. Или какому-то молодому фантазеру, слушателю Толи, пришло это в голову, или, может, текст подписи составил перед смертью сам Толя?.. Или, может, так назван Толя кем-нибудь из мудрых старожилов, из уважения к возрасту Толи, его делам, щедрости его души?..
А может, это сделал кто-то из неверия в Горного Батюшку: нету его, спит он, похороненный под гранитным камнем, а на свете не существует всесильного Горного Батюшки!..
Так или иначе, но надпись на граните мне по душе. Я встаю, делаю низкий поклон, шепчу: спи, Горный Батюшка — Толя Суранов, мир тебе и успокоение! Отдохнул ли ты, старый, от беготни и земных забот?..
Евдоким
Всю жизнь Евдокиму хотелось заниматься чем-нибудь интересным, чтобы живой оставалась душа, но Клава, жена, ему возражала, и он поступал так, как советовала Клава, а не так, как хотелось самому...