В русском лесу

Елегечев Иван Захарович

А у Хавроньюшки муж Панкрат был деревенским бригадиром, Хавроньюшка состояла у него в бригаде и ухаживала за телятами. Бригадир жил с Хавроньюшкой два года, а потом «изменил ее» и сошелся с другой. Чтобы не мешала Хавроньюшка новому счастью, бригадир выхлопотал бывшей жене сельсоветскую справку и по той справке Хавроньюшка покинула колхоз и устроилась в городе в баню. «Зачем покорилась Панкрату и уехала в город, — думала, сожалея о прошлом, Хавроньюшка. — Надо было за себя постоять, надо было хоть отомстить жестокому Панкрату. Пусть бы он уехал из деревни, а я осталась бы при своих интересах, нашла бы себе вечного друга жизни и, может быть, узнала бы счастье...»

Точно так или приблизительно так думали вдовицы —

дело не в этом, но назавтра в поведении их наметились некоторые существенные изменения и даже ломка заведенного издавна распорядка. Почин сделала Евдокия. Вернувшись с работы, как всегда в пять, она прошла мимо сидевшего у ворот Веры Яковлевны уже знакомого нам караульщика, наскоро перекусив, она тотчас принялась наводить у себя в комнате генеральную уборку, которую производила обычно по субботам. Для этой цели она вывесила на три дня раньше срока на веревку свой старый персидский ковер, помещавшийся у нее на стене, над кроватью, и принялась его хлопать и колотить березовой палкой, выколачивая пыль. После того она на время оставила ковер в покое, давая тем самым возможность солнцу, еще высоко висящему в небе, прокалить своими лучами шерстяные нити, чтобы не могла угнездиться в зародыше зловредная моль. Продолжая уборку, на другую веревку Евдокия вывесила свой праздничный гардероб — поношенную шубу из натуральной цигейки с выдрим воротником, красный шерстяной сарафан и белое длинное платье, в котором она ходила в свое время в сельский загс расписываться для совместной жизни с Миколкой Крученым. Обихаживая свой ковер и праздничный гардероб, она ни на кого ничуть не обращала внимания, в том числе и на незнакомца, сидевшего на лавке, на противоположной стороне улицы и внимательно глядевшего из-под полей соломенной шляпы на все, что происходит вокруг него.

И пришедшая с работы Таиса, глядя на подругу, тоже изменила своим укоренившимся привычкам. На сей раз она тоже не захотела ждать субботы и затеяла большую стирку, для чего развела в чугунной, стоявшей в оградке под открытым небом печке огонь, на печь поставила железное корыто и в нем принялась кипятить занавески с окон и другое белье. Таиса, большая, неповоротливая, с медлительной походкой, сделалась резвой и быстрой, будто ее подменили. Склоняясь над стиральной доской, она даже запела что-то про себя, и ей, как и Евдокии, не было никакого дела ни до чего, тем более до соседа, глядящего на нее из-под соломенной шляпы. Евдокия послушала песню Таисы, это ей показалось забавным, и она, насмешливо улыбнувшись, спросила:

— Что это ты, Таиса, как райская птичка, распелась?

— Да так, — добродушно ответила Таиса, — на душе весело, вот и поется.

— А-а, — протянула Евдокия и тонко поджала губы, что обозначало, что она чем-то недовольна.

Была ли Евдокия в самом деле чем-то недовольна или нет, точно установить невозможно, однако вскоре она нашла возможным придраться к Таисе.

— Слушай, Таиса, — вдруг громко, так, чтобы, кажется, услышала вся улица, сказала Евдокия, — а почто у тебя на занавеске пятно осталось? Недоглядела, что ли? — И Евдокия подошла вплотную и на что-то показала.

— Где пятно? — спросила Таиса, залившись румянцем во всю щеку. — Нигде никакого пятна нету, белье чистое, меня в стирке учить нечему, как-никак медицинская работница и в чистоте разбираюсь. Белье стирать, это тебе не ступеньки мести.

— Вот пятно, — показывала Евдокия. — Недоглядела, перестирать надо.

— Нету пятна, чего ты ко мне привязалась! — с возмущением выговорила Таиса. — Иди, колоти жердью свои тряпки, а в мои дела не суйся!

Вдовицы, недовольные друг другом, расстались, продолжая заниматься каждая своим делом: Таиса — развешивать белье, Евдокия — любоваться ковром, прокаливаемым солнечными лучами. Мужчина же в соломенной шляпе невозмутимо сидел у ворот охраняемого им дома

и, кажется, обладая природным умом и тонкой воспитанностью, не обращал внимания на бабьи дела.

Последней с работы в тот день пришла Хавроньюшка. Как того и следует ожидать, она подивилась генеральной уборке и стирке, затеянным не в срок, — маленьким тщедушным столбиком, дугой изогнув на лбу брови, она стояла посреди дворика, глядя на происходящее. Потом она оглянулась на противоположную сторону улицы, в ее поле зрения как раз угодил караульщик, и тут она обо всем догадалась. А догадавшись, хлопнула себя по бедру и, не заходя домой, вдруг смело, чуть ли не бегом перешла улицу, приблизилась к незнакомцу, сидящему неподвижно, и о чем-то заговорила с ним. Такая выходка, проявленная робкой с виду, услужливой Хавроньюшкой, Таису с Евдокией и удивила, и озадачила. «Что с ней стряслось? — одно и то же подумали вдовицы, переглянувшись. — Уж не пьяная ли она вернулась из бани, нахалка такая?» Таиса с Евдокией прервали работу и, скрестив на груди руки, стали смотреть в сторону беседующих. Лицо каждой выражало растерянность и крайнее недовольство.

Потолковав как следует, долгонько, не меньше четверти часа — времени вполне достаточно, чтобы все выведать, узнать и даже совершить охмурение, Хавроньюшка, сияя от победного торжества лицом, явилась вновь перед подругами и как ни в чем не бывало запросто доложилась.

— Гляжу я на него, девоньки, на соседа то есть, и думаю: где я его видела? А как вплотную посмотрела, — да это ж, ей-богу, мой клиент — массажем я его пользовала лет уж, никак, пять назад. Я призналась, а он говорит: массажистка ты хорошая, только, говорит, баня ваша мне не по нраву; ходят всякие и бутылки носят, и рыбу копченую. Избрал, говорит, я другую баню, потише. А тебя, говорит, помню и хвалю.

— Может, ты его еще помассажируешь, — с ехидством в голосе сказала Евдокия, подмигнув как сообщнице Таисе, — вот у вас и склеится дружба.

— А что, верное дело ты говоришь, — запросто, не моргнув глазом, ответила Хавроньюшка. — Просит, почему бы и не услужить, мне это в привычку. Баньку домашнюю он просит истопить по всем правилам, легкую — на осиновых и березовых полешках, скусную. Хорошая банька у Веры Яковлевны, по-белому и с каменкой. — И она ясно и по-детски простодушно, наивно глядела на подруг, удивляясь, что же им не нравится в ее речах.

— Бросила бы ты, Хавронья, баню, — проникновенно посоветовала Евдокия, осуждающе качая головой. — Незачем ему баня, а тем паче тебе, честной женщине.

— В самом деле, оставила бы ты, подруга, эту затею, — подтвердила и Таиса. — Не к чему, нехорошо подумает обо всех нас этот человек, не знаю, как его звать-величать.

Хавроньюшка задумалась всего лишь на одну коротенькую минутку, голову вниз склонила, потом вскинула на подруг лицо и спокойно и решительно выговорила:

— Зовут его Вельямин Вельяминович, так он мне сказался... А насчет бани переменять своего мнения не буду. Раз уж пообещала — слово мое твердое. А вы хоть лопните на месте, все равно по-своему сделаю.

Хавроньюшка и впрямь не стала откладывать дела в долгий ящик — тут же горячо, с каким-то даже остервенением резвости принялась за привычное для нее банное дело. В парусиновый мешок уложила она жестяное ведро, резиновые рукавицы, рогожные мочалки, которых у нее хранилась целая дюжина, самой различной мягкости, жесткости и эластичности, специальные губки влаговпитывающие — производить освежение тела, камень-пемзу — наросты стирать с пяток и еще кое-что по своей банной специальности, — и с мешком на загорбке прямо-таки вприскочку, смешной своей походочкой удалилась на подворье парикмахерши Веры Яковлевны. Вельямин Вельяминович, видели Таиса с Евдокией, дождавшись у ворот банщицу, следом за ней вошел в калитку, захлопнув ее, и, слышно было, затворил ее на внутренний засов.