В саду памяти
Шрифт:
Поразительная решимость. Гораздо выгоднее было воспитать всю девятку космополитами. И выпихнуть из замученного неволей края в свободный и широкий мир. В Вену, в раввиновскую семью отца. В Берлин, Париж, Амстердам, где на старте жизни племянникам могли помочь замужние тетки. Но, похоже, Юлия считала, что люди должны принадлежать месту, где родились, и нести на себе все проистекающие отсюда последствия.
Как представить быт девятерых детей, скученных в квартире из нескольких комнат и проживавших в весьма скромных условиях? К каким ухищрениям прибегала мать, чтобы их жизнь протекала нормально, без особых скандалов, ссор и эксцессов и чтобы проблемы здоровья, питания, формирования
В доме, конечно, была прислуга, помогавшая по хозяйству. Кухарка Фридерика на завтрак вносила в столовую огромный медный кувшин с кипящим молоком и корзину булочек, которые в мгновение ока все до одной исчезали. В еде недостатка не было, как следует из двух анекдотичных случаев. Соседка по Крулевской — жена известного промышленника, госпожа Ганцвол, в красивом белом пеньюаре, отделанном кружевом, целыми днями играла на рояле. Когда ее сыновья Лютек и Олек напоминали ей, что пора есть, она говорила им: «Пойдите к пани Горвиц, она вас накормит». Они шли и усаживались вместе со всей семьей за стол. Во время ужина, на который подавались булки с сардельками, в столовую, будто по какому-то срочному делу под предводительством Розы входила голодная ватага младших Люксембургов — других соседей.
Хуже обстояло с одеждой. Новые платья доставались только старшей Флоре и потом переходили от одной к другой. Флоре было четырнадцать, когда умер отец Для матери она стала главной помощницей в заботах о младших. Ежедневно утром до ухода в пансион она намазывала маслом десять булок для второго школьного завтрака: по две для каждого из пяти учившихся детей. Штопала чулки и носки, которые вся эта свора немилосердно рвала. Помогала и на год моложе ее Роза, самая красивая из всей семьи, при этом скромная и необыкновенно добрая.
По заведенному правилу старшие дети учили младших читать и писать, а тем, в свою очередь, вменялось в обязанность быстро и добросовестно делать домашние задания. Всем импонировала отличница Генриетта: перед экзаменами она вставала засветло и повторяла пройденный материал. А чтобы не проспать, привязывала к своей ноге веревочку, другой же ее конец — к кровати кухарки, встававшей раньше всех. Дернувшийся шнурок, по-видимому, и пробуждал ее от глубокого сна.
По воспоминаниям бабушки, их мать, следя за здоровьем и правильным развитием детей, не только интеллектуальным, но и физическим, придерживалась самых современных требований гигиены. Детскую постель следовало ежедневно перетряхивать. Размещая кровати, она руководствовалась самочувствием детей: склонные к простуде спали в солнечных комнатах. Внимательна была к их зрению и зубам. Каждого регулярно водила к лучшему варшавскому дантисту Франчишеку Кобылиньскому на улице графа Берга (позднее Треугутта), для осмотра и необходимого лечения. А потом, в качестве награды, угощала шоколадом в кондитерской Лурсэ на Краковском Предместье. И визит к зубному врачу переставал представляться кошмаром.
В каждом из девяти детей гены неприспособленных к жизни, впечатлительных интеллигентов Горвицев и сильных, стремящихся вверх карьеристов Клейнманов сочетались по-разному. Самая старшая Флора — энергичная, решительная, деспотичная, больше всех походила на мать. Вторая, Роза, унаследовала от Юлии практическую жилку, а от Густава — мягкость. Третья, Гизеллочка, тихая, скрытная мечтательница, склонная к меланхолии, казалась подлинной копией отца. У четвертой, рыжеволосой Генриетты, натура была посложнее: зачинщица ссор, она после жаловалась, что ее никто не любит. Янина, стремительная, как мать, получила в наследство от Горвицев интеллектуальные увлечения: с детства самой ее большой страстью были книги. Младшая Камиллочка, вроде бы тихая и менее всего требовавшая к себе внимания, из всех детей обладала, как потом оказалось, самым сильным характером.
Мальчики еще больше отличались друг от друга. Лютек и Стась своей способностью сохранять спокойствие и избегать конфликтов напоминали отца. Макс — вспыльчивый, смелый, уверенный в себе — не
Юлия заботливо пестовала в детях жизнелюбие и твердую поступь по земле, вместо того чтобы витать в облаках, то есть старалась переплести черты собственной индивидуальности с нравом Густава. Отсутствие в муже житейской предприимчивости трактовалось ею — вполне возможно из-за его ранней смерти — как великое несчастье. Она не могла, конечно, не сетовать по поводу того, что так рано овдовела, и не осознавать в той или иной степени, что муж оставил ее одну с кучей ребятишек А потому сурово истребляла в них любое, по ее представлениям, проявление внутренней дисгармонии: праздность, склонность к преувеличениям, эдакие «мне не хочется», «не могу», «не получится».
Она стремилась оградить их от пагубных последствий жизни исключительно сферой духа. Следила за равновесием. Моей будущей бабушке, с маниакальностью читавшей все подряд, постоянно напоминала о глазах, чтобы та их не портила при плохом освещении. Янину часто отрывали от книги и посылали помогать убираться либо на раскатку белья, тогда как ее сестру Розу, которая интеллектуальным занятиям предпочитала хозяйственные, наоборот, выгоняли из кухни и отправляли читать. Случались, конечно, столкновения и недоразумения, но надолго домашнего покоя они не нарушали. Дракам мальчишек Юлия, как ни странно, потворствовала, считая, что это развивает мышцы, и вообще была сторонницей физической закалки. Строго наказывала очень редко — тем более этого побаивались. Она не прибегала к битью как педагогическому методу, хотя однажды несчастному Максу и досталось от нее поленом, а в другой раз Флоре по физиономии за непослушание. Юлия была деспотична и много кричала, с утра до вечера разносились по дому ее приказы, требования, запреты — все на повышенных тонах. Макс, которому чаще всех доставалось, еще и подзуживал: «Пусть мама вволю накричится, авось что-нибудь из этого выйдет, что-то да получится!»
Думаю, когда б не железная выдержка, с какой она реализовывала свою программу воспитания, где не было места сомнениям и растерянности, она не сумела бы, выражаясь нынешним языком, «поставить детей на ноги». Однако этой железной выдержке должна была сопутствовать огромная и мудрая любовь. При всех материальных затруднениях и огорчениях, в которых никогда не было недостатка, в доме царила атмосфера тепла и душевности — гарантия безопасности.
И все же одно воспоминание, занозой застрявшее в сердце моей бабушки, говорит о том, что бывали случаи, когда при всей любви мать детских чувств не щадила. Как-то раз учительница по ручному труду в пансионе дам Космовских велела ученицам принести для вышивания тюль. Маленькая Жанетта, уже тогда эстетка, приготовила для этого заблаговременно припрятанную металлическую коробочку из-под табака и положила в нее розовую бумажку. Она представляла, как сверху ляжет белый прозрачный материал, и будет у нее потом собственная, своими руками вышитая салфеточка. Само название «тюль», рассказывала она, приводило ее в восторг. Но когда, вот так размечтавшись, она попросила у матери деньги, в ответ раздалось: «Что еще за фантазии — это уж слишком! В доме девять детей, мне приходится обо всем заботиться одной, каждый из вас должен мне помогать. Посмотри, сколько ваших чулок и носков для штопки. Будешь брать их с собой на уроки ручного труда и научишься, по крайней мере, штопать. Вот что тебе в жизни пригодится!»
Можно себе представить стыд девятилетней девочки, принесшей в школу, вместо белого тюля на розовой подкладке, кучу истрепанных детских носков. Она раз и навсегда возненавидела ручной труд, но научилась мастерски накладывать штопку. И хоть ни разу в жизни не пришила ни одной пуговицы, я хорошо помню, как в послевоенные годы она надевала очки, доставала из железной коробки из-под русского чая грибок, наперсток, красные шерстяные нитки, толстую иглу, в которую мне приходилось вдевать нить, и старательно, медленно, ровнехонько заштопывала мои зимние носки.