В саду памяти
Шрифт:
Сегодня подобное поведение и есть доказательство суверенности и достоинства. Но тогда ассимилированной девушке подобное замужество виделось чуть ли не мезальянсом. Тогда как Зыгмунд вправду был блестящей партией! Не знаю, почему моя будущая бабка встала на сторону бунтующей сестры. Может, ей ведом был подлинный повод для сопротивления? Когда обнаружилось, что она «интригует» против кандидата, горячо поддерживаемого матерью, получила оплеуху. Первый и последний раз в жизни. И Янина раз и навсегда усвоила урок «невмешательства». А Гизелка сказала Зыгмунду «да».
Через два года, следом за ней, вышла замуж четвертая из сестер, рыжеволосая Генриетта — за доктора химии Юлиана Маргулиса, с которым уехала в Изендорф, в Австрию. Моей будущей бабушке было двадцать три, и, как говорится, она переступила «вторую роковую черту», считавшуюся тогда границей юности. Мать все больше
Генриетта Горвиц, около 1890 г.
В поисках смысла жизни
Как медленно подползал страшный двадцатый век! Время катилось неспешно. Мысль не поспевала за ежедневными впечатлениями. Было их ровно столько, сколько в соответствии с ритмом жизни мог вместить ум. Поэтому, наверное, с такой интенсивностью память удерживала краски, форму — сам вкус событий. Как выразительно описывает бабушка свое долгое девичество: занятия, развлечения, веселые поездки за город, бесчисленные заграничные путешествия, красивые наряды. Воображение рисует силуэты платьев, я ощущаю прикосновение полосатых материй из льна и полотна, слышу звук ребяческих голосов и стук деревянных молотков, ударяющих по мячу во время игры в крокет на даче. Девушки в окружении молодых людей. Те обольстительно улыбаются. С какими-то неясными намерениями. Им доверять нельзя. Но как притягательны эти взгляды, комплименты, заигрывания.
Хоть не спешила с замужеством, но и не была равнодушной к мужской красоте. В доме, где столько барышень на выданье, царит атмосфера чувственного и любовного томления, такое не могло не действовать. В ее воспоминаниях не раз появляются мужчины. Еще в пансионе она испытывала склонность изучать чудесные голубые глаза, орехового цвета усы и пунцовые сочные губы учителя математики Эдварда Гласса. С гордостью описывает ухаживания в Чехочинеке студента политехники в Цюрихе Арнольда Тейхфельда, ставшего предметом ее первых девических воздыханий. А позже ее внимание привлек немец из Норымберги Адольф Вертхаймер, партнер Бейлина, мужа сестры, молодой, видный, светский господин, охотно посещавший дом, где столько красивых девушек, и гостеприимно принимавшийся матерью, которая видела в нем возможного зятя. Сидя за ужином рядом с Яниной, он под столом гладил ей руку, а она, откровенничая в воспоминаниях с обезоруживающей искренностью, не отнимала руки: ей это было даже приятно. Позднее выяснилось, что Адольф — баламут, ухаживавший за несколькими девушками сразу. Поймав с поличным — обнимавшимся с рыжеволосой Генриеттой, его навсегда отлучили от дома.
Свидер под Варшавой, 1894 г. Слева: на руках у няни Маня Бейлин, в шляпе Густав Бейлин, сидит Камилла Горвиц. Выше: Роза Хильсум, ее сын Гучо Хильсум, маленькая Геня Бейлин, с веером Флора Бейлин. Выше: Гизелла Горвиц, Янина Горвиц и на перилах лестницы Вацлав Киршрот
Мне очень нравилась история о флирте неверного Михала Муттермильха, жениха Мели Клингсланд — будущей художницы Мели Муттер. Меля была совсем ребенком, прелестной, стройной девушкой с длинными черными ресницами и бело-розовой мордашкой. Михал безумно ее любил, впрочем, обоюдно. Но однажды во время одной из дружеских вечеринок у родителей Мели он потихоньку всунул в руку моей будущей бабки листочек бумаги. Ах, эти сладостные, невинные времена! Она почувствовала себя уязвленной. Как, ведь она лучшая подружка невесты! За кого он ее принимает, так откровенно нарушая правила приличия? Испепеляя негодяя взглядом, она на клочки изорвала бумажку. Но не выбросила. Кусочки украдкой спрятала в свою сумочку и, вернувшись домой, старательно собрала. Любовное стихотворение, которое она прочитала, произвело на нее такое сильное впечатление, что она запомнила его на всю жизнь. Иногда она позволяла себя уговорить и, стесняясь немного, но не без горделивости, громко повторяла поэтическое признание тех лет:
О, взгляд чудесный пани! Сравню твой взор лучистый СИзменник вскоре на Меле женился, они осели в Париже, но через несколько лет развелись. Она получила известность как прекрасная художница. А он сменил фамилию на Мерле и стал коммунистом.
Как жаль, что во время варшавского восстания сгорели кипы черных тетрадей в твердых коленкоровых переплетах, куда бабушка с ранней юности, день за днем, заносила свои переживания и размышления. То был бы бесценный источник сведений о людях, событиях и атмосфере эпохи. И вместе с тем интереснейший документ того пути, какой прошла внучка венского раввина, родившаяся в российской части Польши, прежде чем стать издательницей польской литературы. Для меня она была личностью сильной, полной оптимизма, прекрасно осознававшей свои преимущества и достижения. Ни себе, ни другим она не позволяла слабостей, колебаний, растерянности. Словно монах-пустынник Евагрий Понтийский, клеймила она депрессию и жалость к себе. В воспоминаниях, писавшихся уже в старости, любила возвращаться мыслью к тому, что ей было приятно, отсюда столько места в них отводится платьям, поездкам, флирту и мужским комплиментам. И в то же время признавалась, что ее юность была не такой уж безмятежной. Болезненно испытывала она чувство униженности.
Страх, что она хуже других, не заслуживает уважения окружающих, не отвечает требованиям жизни — обычные терзания юности. Мучительные, но, к счастью, недолговечные. Каким же тогда болезненным и унизительным должно быть сознание того, что такое с годами не проходит? При всех успехах и достижениях ей никогда не добиться ни абсолютного приятия, ни полного к себе уважения, и навсегда остаться неполноценной, посторонней, нежеланной. Сколько ни старайся быть такой, как все остальные в обществе, всегда найдут способ уличить в «низком происхождении», и никуда не деться от неловкости, придирок, дурацких шуточек, отпускаемых по твоему адресу в лучшем случае со снисходительностью и пренебрежением.
Молодость — время неприятий и бунта. Период безмерного честолюбия, излишней раздражительности, диапазон чувств — от эйфории до отчаяния. Когда начинаешь ощущать на себе родимое пятно, нелегко, я думаю, обрести почву под ногами. Но молодость еще и поиск собственной тождественности. Ассимиляция же оставляла человека на распутье. Ведь не могло для детей пройти бесследно решение Юлии порвать с еврейской религией и обычаями. Не пережив до конца физическую утрату отца, им надлежало расстаться с его духовным присутствием. Вместе с исчезновением из дома предметов культа и ритуалов, вместе с отказом отмечать религиозные праздники и обряды, к которым был привязан, религиозные предписания и запреты, которых скрупулезно придерживался, он постепенно уходил из их жизни во второй раз.
Расставание с отцом было равносильно расставанию с Богом. Отброшена существовавшая от века система истин и норм, которые упорядочивали мир, создавали ощущение безопасности и придавали смысл жизни. Иудаизм не заменялся никакой другой религией. А в душе возникала пустота, которую надо было чем-то заполнить. Выработать собственную, светскую иерархию ценностей, свои ориентиры — бросить якорь лично себе. «Учтивость, трудолюбие, дисциплина, выдержка! Вот, к чему должны вы стремиться, если хотите стать людьми!» — с утра до вечера звучал голос Юлии на повышенных тонах. А по дому носилась тень отца Густава, нашептывая своим потомкам, что «не хлебом единым жив человек».