В семнадцать мальчишеских лет
Шрифт:
— Будет теперь Кольке выволочка, — он повернулся и ринулся обратно в класс.
— Надежда Алексеевна, я виноват! — выпалил он одним духом.
— Что такое? Рассказывай по порядку, Гепп, — потребовала учительница, отодвигая стопку тетрадей.
— Ну, что ж, ты честно поступил, иди домой, успокойся. — И проводила его долгим, задумчивым взглядом.
Учительницу в классе боготворили. Молодая, красивая, она преподавала увлекательно, одинаково строго и требовательно относилась и к тем ученикам, в чьей семье еле-еле сводят концы с концами, и к тем, кто
…Виктор отправился к Черных. Колька лежал на куче какого-то тряпья, брошенного на лавке. Увидев Виктора, зло бросил:
— Тебе чего?
У голого стола с почерневшей от времени столешницей сидела, сгорбившись, мать. Она плакала. Слезы текли по морщинистым щекам, она их не утирала, только поджимала уголки губ. На Виктора не взглянула, молча поднялась и вышла на улицу.
— К Бакакину пошла, спину гнуть на купчишку, — неожиданно жалобно сказал Колька и, словно удивляясь, что Виктор еще здесь, повторил: — А ты-то че приперся?
— Зачем ты это сделал, Коля? — с дрожью в голосе спросил Виктор.
— А-а, мне все равно… Да ты садись, раз пришел, гостем будешь. — Колька ухмыльнулся, и перед Виктором опять был прежний товарищ — задира, скалозуб, отчаянный парнишка из «отпетых», как выражался заведующий школой.
— Ты вот чего, — неожиданно попросил Колька, — ты мне подай-ка хлебушка кусануть. Вон там, на полке возьми.
Виктор отыскал краюху, налил в кружку воды и молча смотрел, как Колька вонзает крепкие зубы в черствый хлеб, запивает маленькими глотками сырой воды.
— Худо мамке. Как погиб отец, так места себе не находит. — Колька начал рассказывать, как вышел его отец вместе с другими работными на Арсенальную площадь в 1903 году — «бунтовать пошел». Убили тогда его.
— Так и живем, хлеб жуем, — закончил свое невеселое повествование Колька.
Виктор слушал его, изредка озирая убогое жилище. И в душе его вместе с жалостью рождалось недоумение: «Ну, почему, почему так по-разному живут люди? Вон Бакакины катаются на пруду на собственной яхте, а у Кольки и сухой корки, поди, не бывает в иной день».
Взглянул в Колькины, даже сейчас озорные, глаза и глухо сказал:
— Я Надежде Алексеевне все объяснил, не виноватый ты.
Колька неожиданно беспечно махнул рукой, грубовато изрек:
— Ну и дурак. В школу-то я больше не вернусь, все равно шамать нечего… Пойду в работные.
Через несколько лет они встретились на заводе.
Нынешний Колька повзрослел, озоровать вроде меньше стал. Теперь не станет спрашивать, как прежде, сбитый с толку речами эсеров: «Кто стоит за большевиков?» Теперь он — член Союза социалистической молодежи и сам объяснит: «Все, кто стоит у станков, кто голоден и раздет, идут под знаменами большевиков».
— Ну давай, давай, выкладывай, что у тебя? — напомнил Виктор.
— Волошин отстал от своих. Чуть в плен не угодил. В горы ушел. Нужен табак, хлеб. Завтра тебе велено прийти в цех. Тебе там
— Ладно, господин рабочий, не болтай.
— Вот еще! Сказал, как велели.
Вдруг Колька спохватился: — Пока! — и снова перемахнул через изгородь. Только мелькнула Колькина шевелюра.
Виктор поднялся, прошел в дом. Мать сумерничала на кухне. Подперев ладонью щеку, она молча сидела у стола, словно решала какую-то очень трудную, одной ей известную задачу. Решала и никак не могла решить.
— Мама, — почему-то шепотом окликнул ее Виктор.
— Что, сынок? — встрепенулась Екатерина Аникеевна и ласково взглянула на сына.
Виктор подошел ближе, молча опустился на лавку. Коснулся рукой плеча, прикрытого легким платком.
— Мама, — зашептал Виктор, — я не могу больше. Понимаешь, не могу, сил больше нет! Мне стыдно, понимаешь, мама?
Мать высвободила из-под платка руку, провела по вихрам сына, проговорила:
— Иди спи, сынок. Все понимаю, и от этого мне тяжело. А ты не мучай себя, делай, как совесть велит. Только страшно мне за тебя…
Арсенальная площадь казалась просторной. Виктор шагал, не оглядываясь, но с таким чувством, будто на него обращены взгляды всех прохожих. Первый раз после того, как белые заняли город, он шел на завод.
В узком, словно бойница, окошечке Виктор получил пропуск — о нем он заранее попросил отца. Через проходную, знакомую до мельчайших зазубрин на промасленных перильцах, прошел спокойно, поздоровался с вахтером.
Черных ожидал Виктора в электроцехе. Невысокий, коренастый, в накинутой на крутые плечи телогрейке с торчащими из дыр клочьями ваты, он нарочито громко проговорил:
— Проходите, господин студент.
«Господин студент» разглядывал цеховые пролеты, сравнивал, что изменилось с тех пор, как он проходил здесь практику.
Сопровождаемый Черных, Виктор медленно шел по цеху. Кругом — новые лица. Кадровые рабочие бежали от голодной жизни в деревню, многих выхватила с завода война. На Виктора никто не обращал внимания. Редко кто поднимет голову, скользнет хмурым взглядом и опять уткнется в работу.
С первых дней белогвардейцы ввели на заводе двенадцатичасовой рабочий день. Деньги ни во что не ценят, кругом спекулянты, подвоза из деревень никакого. И каждый день грозят то нагайкой, то виселицей. «Господин студент» остановился подле пожилого рабочего, спросил:
— Что, трудно?
Рабочий сурово глянул на него из-под лохматых бровей и отчужденно буркнул:
— Это еще что за плакальщик явился?
— Зря ты его, дядя Антон, так… Он у нас в прошлом году сам тянул лямку, не смотри, что чистенький, — тихо и многозначительно вымолвил обычно громкоголосый Колька.
Дядя Антон все еще хмуро, но без прежнего ожесточения проговорил:
— Работы, парень, хватает досыта, а вот другого чего… — Он махнул кулаком с зажатым гаечным ключом, безнадежно и как-то вроде бы привычно повторил: — Потом умываемся, ветром укрываемся. Такая, значит, у нас песня, господин студент.