В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
Шрифт:
Мы все сбились в кучу, и караван полз вперед точно улитка. С каждой возвышавшейся над прочими вершины мы осматривались кругом, но, кроме безжизненного однообразного песку, нигде ничего не было видно. Барханы громоздились один возле другого. Это было безбрежное море, по которому шли настоящие горные хребты из тонкого желтого песку.
Верблюды подвигались еще удивительно твердым шагом, то взбираясь на крутые склоны, то спускаясь с них; нам, впрочем, часто приходилось прокладывать для них дорожки заступами.
Мы сделали продолжительный привал на высоком бархане, чтобы оглядеться и напиться. Напоили и бедного Джол-даша,
Между тем верблюды начали уставать, а трудные для перехода места становились все чаще. Если животным случалось упасть на крутых склонах, они уже не могли подняться без помощи. Одного верблюда, который упал, немного не доходя до вершины, пришлось развьючить вплоть до седла и общими силами скатить вниз во впадину между барханами, 20 метров глубины; лишь там животному удалось встать на ноги.
Пройдя всего 13 километров, мы разбили лагерь на небольшой площадке с таким твердым сухим фунтом, что не стали и пытаться рыть колодец. Теперь уже нигде не было и следа человеческой жизни. Вокруг моей свечки больше не порхали ночные бабочки, ни один оборванный ветром пожелтевший листок не нарушал угнетающего однообразия пустыни. Верблюды были привязаны и получили свой скудный ужин.
Покончив со всеми хлопотами, люди уселись и стали разговаривать о событиях дня и о том, что ожидало нас завтра. Приятно было слушать, как Ислам-бай старался внушить мужество остальным; он рассказывал им о наших прежних приключениях, о снежных сугробах в долине Алая, которые куда хуже песчаных, о ледниках Мустаг-аты и о наших подъемах на гору.
25 апреля. Утром я сделал печальное открытие. Я заметил, что вода в железных резервуарах плещется как-то подозрительно гулко, и вздумал осмотреть их. Оказалось, что воды в них оставалось только на два дня. Я спросил людей, почему они не исполнили моего приказания запастись водой на десять дней, и они ответили, что Джолчи распоряжался заготовлением воды. Я начал его упрекать за такое важное упущение, но он стал успокаивать меня, уверяя, что от последнего озера всего четыре дня пути до местности, где можно опять дорыться до грунтовой воды.
Его показания совпадали с указаниями карт, и я поверил ему, тем более что все его указания до сих пор оказывались верными. Вообще, все мы были уверены, что где-нибудь неподалеку на востоке или на западе есть вода, поэтому никто и не заикнулся о возвращении к последнему озеру. А между тем от скольких страданий и горестей избавили бы мы и самих себя, и тех, кто беспокоился о нашей судьбе, если бы мы вернулись назад!
Пока мы решили расходовать воду возможно бережливее. Я поручил по секрету Ислам-баю не выпускать из вида резервуаров, в которых еще оставалась драгоценная влага. Верблюдам так и не удалось больше удовлетворить своей жажды.
В
Я весь день шел пешком, частью, чтобы поберечь моего славного Богру, частью, чтобы подбодрить людей.
Баба беспрестанно останавливался, обрывая веревку. Он как будто и не чувствовал боли в губе. Наконец он лег и, как его ни погоняли, не встал, пока его не развьючили. Шел он, однако, все медленнее, останавливался все чаще, и пришлось его вести за повод. В конце концов его вьюк разделили между другими верблюдами, и он одиноко потащился далеко позади каравана. Вид крушения одного из кораблей пустыни, без которых мы бы погибли, еще усиливал жуткое чувство.
Мы с нетерпением поглядывали на восток. Напрасно! Куда ни взгляни — горы песку. Но стоило взяться откуда-то весело жужжавшему около верблюдов оводу, чтобы все воспрянули духом в надежде на близость «земли». Но, вероятно, этот обманщик сопровождал нас давно, притаившись в шерсти которого-нибудь из верблюдов.
Баба все задерживал нас, и мы решили остановиться на часок, чтобы дать ему передохнуть. Ему дали литр воды и охапку сена из его собственного вьючного седла; он проглотил все это с жадностью. Когда седло с него сняли, на спине у него оказалась открытая рана; больное пожелтевшее мясо терлось о неровности изнанки седла. Кроме того, животное хромало, и язык у него совсем побелел. Жаль было смотреть на беднягу. Караван продолжал путь, но Магомет-шаху пришлось остаться с Бабой, рев которого долго доносился до нас издали.
Мы прошли 20 километров, как вдруг Чон-кара отказался идти дальше, и пришлось разбить лагерь № 13. Верблюдам отдали остатки седла Бабы. У нас оставался еще запас сена и соломы в седлах остальных шести верблюдов.
Мои обеды становились все проще; я довольствовался чаем, хлебом и консервами. Люди пили чай, ели хлеб и тал-кан. Насчет топлива было туговато; небольшой запас, взятый в дорогу, истощился, и приходилось жертвовать некоторыми менее нужными деревянными ящиками.
Вечером составили совещание. Все оказались того мнения, что до Хотан-дарьи самое большее три дня пути; кроме того, мы надеялись, что еще раньше попадем в полосу леса. В палатке моей жужжали два комара; занесли ли мы их сами, или их принесло ветром из близко лежащего леса?
26 апреля. Пока люди были заняты приготовлениями к выступлению, я на восходе солнца отправился пешком один к востоку, чтобы наметить дорогу. С тех пор я и продолжал весь путь до Хотан-дарьи пешком, так что не мог более измерять расстояния шагами верблюда, как делал вначале. Теперь я считал число собственных шагов, и это занятие приковывало мое внимание не меньше. К тому же я смотрел на каждые пройденные 100 шагов как на своего рода победу, и каждая пройденная тысяча шагов подкрепляла во мне надежду на спасение.