В сетях шпионажа, или «Час крокодила»

Резванцев Александр Александрович

Тот теплый апрельский день начался для Федора Худых, можно сказать, удачно. Отелилась его Буренка. Бычка принесла. Новорожденный, еще не вполне просохший, лежал у печки на соломенной подстилке и уже пытался подняться и встать на тонкие неверные ножки. Федор сидел рядом и, обращая к теленку ласковые слова, пил желтый самогон, который заедал вареной картошкой, квашеной капустой, обильно сдобренной постным маслом, и черным хлебом. В отношении бычка у Федора были далекоидущие планы: обратить его осенью в мясо, мясо продать на городском рынке, а на вырученные деньги купить обувь себе, жене и двум сыновьям. Старшему, Мишке, 1 сентября в школу. Да и самому Федору новые сапоги ой как нужны. Вон соседи подначивают: чего, мол, ходишь по весне в черных валенках, пора бы сменить их на белые, майские.

Федор

хотел было сходить к роженице, чтобы накормить и напоить ее, навоз убрать и подстилку сменить, но тут в окно стукнул кнутовищем председатель сельсовета Егор Кузьмин и крикнул, что надо идти на собрание в избу-читальню. Приехало начальство из города — говорить будет. Федор велел жене идти в хлев к Буренке и торопливо завершил трапезу: выпил еще полстакана первача, пожевал капусты с хлебом. Особенно налегал на капусту. Ее было много. Быстро одевшись, окинул взглядом избу с образами в красном углу и Лениным под ними, остатки выпивки и пищи на столе, теленка у печки, улыбнулся и вышел на улицу. Солнце уже садилось, и он обратил внимание на то, что бревна его избы за день полностью просохли после вчерашнего дождя со снегом и из черных сделались коричневато-серыми, отчего многочисленные мелкие трещинки на них обозначились еще более явственно. Поверхность мощных бревен походила на испещренную морщинами кожу древних стариков. О, эти бревна могли поведать многое, умей они говорить! Здесь прошла жизнь отца Федора и его собственная жизнь. Здесь будут жить его дети. Федор коснулся избы рукой, словно благодаря ее за то, что она сберегала его от стужи лютыми зимами и укрывала от жары летом. Надо бы заново проконопатить мхом кое-какие щели, подумал он, постоял немного у крыльца, посмотрел на дымок, вьющийся над трубой, почему-то махнул рукой и зашагал в сторону избы-читальни.

Изба-читальня по случаю наступления весны не отапливалась, поэтому мужики не стали снимать верхнюю одежду, а некоторые даже шапок не скинули. Человек двадцать пять расположились на скамейках, еще столько же остались стоять у стен и в проходе. Последними пришли Егор Кузьмин и уполномоченный по проведению коллективизации на селе Ефим Бухбиндер.

Это неправда, что люди не обнюхивают, подобно животным, незнакомых человеческих особей. Еще как обнюхивают! Только делают они это незаметно даже для самих себя. Пока Ефим шел к столу президиума, он успел унюхать, что от мужиков пахнет портянками, дымком сгоревших сосновых поленьев, конским и коровьим пометом, щами, махрой и сивухой. Мужики в свою очередь унюхали, что от тужурки уполномоченного пахнет хорошо выделанной кожей, а от него самого — дорогим туалетным мылом, одеколоном, папиросами, копченой колбасой и коньяком. Взаимное обнюхивание не способствовало установлению тесного контакта между приезжим и аудиторией, хотя Бухбиндер был превосходным оратором и пересыпал свою книжную речь пословицами и поговорками, подтверждающими преимущество коллективного труда. Мужиков отпугнула и фамилия пришельца, которая звучала если не устрашающе, то предостерегающе. Конечно, если бы они знали, что «бухбиндер» в переводе на русский — это всего лишь «переплетчик», то, возможно, исход общения был бы иным.

До 1913 года Ефим был профессиональным революционером, а в упомянутом году его сослали на поселение в Сибирь, где он женился и осел навсегда. После победы большевиков служил сначала уполномоченным по продразверстке, потом уполномоченным по сбору продналога, потом уполномоченным по претворению в жизнь Новой экономической политики, наконец, уполномоченным по коллективизации деревни. И везде, куда бы его ни швырнула партия, он проводил ее политику жестко и яростно. Он любил повторять завет Троцкого: «Железной рукой загоним человечество в счастье!» И еще один завет Учителя пронес через жизнь: «Если из нашей затеи ничего не выйдет, значит, человечество — это куча гниющих отбросов, не более».

Федор мало понял из сказанного Бухбиндером, а что понял, тут же забыл. И вообще ему было не до Бухбиндера. Его мучил кишечник, чудовищно вспучившийся от огромного количества съеденной капусты. Федор кряхтел, ерзал на скамейке и, наконец, пустил-таки в тулуп злого духа. Хотел тихонько, а получилось громко.

Его толкнули в спину и обругали черным словом. Он хотел было огрызнуться, но замер и съежился под испепеляющим взглядом председателя сельсовета. Федор сделал вид, что с напряженным вниманием следит за ходом мыслей товарища Бухбиндера, а сам продолжал потихоньку выпускать на волю злого духа. Небольшое помещение быстро наполнилось отвратительным запахом сероводорода. Птичье лицо Бухбиндера исказилось брезгливой гримасой, однако он сдержался и спокойным голосом объявил, что доклад его окончен и можно задавать вопросы.

— Надо бы сделать перерыв для проветривания помещения, — предложил Кузьмин.

— Перерыв! Перерыв! — загудели мужики.

Толпа выкатилась на улицу, оживленно обсуждая выступление Бухбиндера. И волновало мужиков не столько то, что будут перепаханы межи, а коней сгонят в общий табун, а то, по какому принципу будет распределяться конечный продукт сельскохозяйственного производства.

— Ежели всем поровну, то это неправильно. Один в поле на жаре от зари до зари хребет ломает, другой в ту пору в тенечке хреном груши околачивает.

— А ежели судить по тому, кто сколько дней работал?

— Работают-то все по-разному.

— Как же налог теперь: с души, с десятины аль с того, что намолотим?

— Что намолотим, то и заберут.

Тем временем наступила ночь. В темноте лица едва угадывались, а огоньки самокруток светились ярко, словно уголья. Народ продолжал возбужденно галдеть.

— Не нравится мне эта ихняя затея! — крикнул вдруг кто-то. — Опять дурят нашего брата. Пошел он на хрен, Цугундер этот! Он им сам сказал, что колхоз — дело добровольное. Айда по домам, мужики!

Тут все и разошлись. В избу-читальню никто не вернулся. Сообразив, что произошло, Бухбиндер пришел в бешенство. Он всегда презирал эту страну и вонючих, диких, бородатых ее обитателей, которые воспринимали его, Бухбиндера, словно инопланетянина, посланного сатаной. Сегодня он эту страну возненавидел. Не давая воли эмоциям, Бухбиндер тихо спросил у Кузьмина фамилию того мужика, что испортил воздух. Бывший красный партизан Кузьмин, который в 19-м году под пытками не выдал колчаковцам товарищей, покривился, но фамилию назвал. Он ведь состоял с Бухбиндером в одной партии.

На другой день Федора Худых арестовали, а через неделю судили. Приговор был суровым: «Худых Ф.Н. за срыв мероприятия партии и правительства по коллективизации сельского хозяйства приговорить к высшей мере наказания — расстрелу». Прослышав про такой оборот дела, земляки Федора разом все как один записались в колхоз. Бухбиндера расстреляли аж через восемь лет, в 37-м, как троцкиста. В том же году схлопотал десятку бывший красный партизан Егор Кузьмин, сболтнувший по пьяной лавочке неосторожное слово. Ряды партии от репрессий сильно поредели, но оставшиеся в живых и на свободе большевики продолжали железной рукой загонять Россию в счастье. Теперь мы уже знаем, что ничего из этого у них не вышло, потому что никого нельзя загнать в счастье насильственным путем. Получилось другое: Россия стала супердержавой, устремленной в космос и поразившей мир грандиозностью своих свершений. Пусть большевиков судят потомки, а я полагаю, что Петр Великий, живи он в ХХ веке, делал бы то же самое, что делали они. Люди будущего еще не раз застынут в восхищении перед призраком красной империи. И только историки будут помнить, что воздвигнута она была, как и все империи, на костях сынов и дочерей ее.

Дети Федора Худых, Егора Кузьмина и Ефима Бухбиндера поначалу жили неважнецки: ведь были они детьми врагов народа. Однако постепенно все устаканилось. Они выучились, получили хорошие профессии, стали уважаемыми людьми. Потомки Федора и Егора простили непутевую свою Родину и не держали на нее зла, потому что была она им матерью, их породившей. Потомки Ефима Родину не простили, потому что была она им мачехой, а мачехе не прощают даже самых малых обид. Шипящую злобу и жажду мести они пронесли через поколения. Внуки Ефима дождались своего часа. Улучив подходящий момент, они разрушили красную империю и построили на ее развалинах счастье, но уже не для всех, а только для себя. Построили его на костях внуков Федора Худых и Егора Кузьмина.