В сетях злосчастья
Шрифт:
— Простите… — произнес он, тронув его за рукав, — мне кажется… вы Шина… Валерий…
— Кубусь! Клянусь богом… Кубусь! — вскричал тот.
— Я только сейчас увидел тебя… Я шел по той стороне… увидел тебя, Валерий… как только вышел из дому, — одним духом выпалил Улевич.
— Ты что, болен? Какой ты худой!
— Да так, голова у меня немного болит…
Шина искоса оглядел с ног до головы своего кузена и что-то смекнул. Он взял его под руку и повел в первое попавшееся кафе. Когда они уселись за столиком в уголке и кокетливая официантка, отвернув кран огромной посудины, наполнила два стакана так называемым кофе со сливками, а на самом деле кофейной гущей, разведенной молоком, и плеснула в каждый стакан какой-то гадости, которую выдавали за пенки, Шина нагнулся и спросил шепотом:
— Кубусь, может быть, ты потерял службу?
— О, уже давно…
— Как же ты теперь живешь? Прости, что я спрашиваю, но ты… понимаешь…
— Теперь… — начал молодой человек и умолк. У него задрожали губы, и слезы ручьем потекли по лицу.
— Послушай, но это ведь немыслимо. Почему ты не писал? Нельзя же так! Вот что, поедем со мной в деревню! Поживешь там, поправишься. Потом подумаем и о работе для тебя.
Улевич закрыл глаза, вцепился руками
Лишь запах кофе и булок вызвал в нем иные ощущения. Они быстро выпили поданный им напиток и расстались, назначив друг другу свидание на Привислинском вокзале. Кубусь вернулся к себе домой, убрал мусор, связал все тряпье в узел и вместе с кроватью и тюфяком преподнес в подарок ехидному дворнику в знак дружеского расположения. После этого он отправился на квартиру к хозяйке дома и вручил ей следуемые за квартиру деньги, только что взятые взаймы у кузена. Весь день он блуждал по городу, как пьяный. Перед глазами у него мелькали люди, лошади, мчавшиеся экипажи, дома, деревья, но он как бы не замечал всего этого пестрого калейдоскопа. Весь этот мир был ему сейчас безразличен, как убогие картинки лубочных изданий. Что они изображают? О чем стараются напомнить? Он потерял способность мыслить и сознавать. Он помнил только об одном, что в семь часов должен быть на вокзале. Одержимый этой мыслью, он бродил по улицам и, отдохнув немного, снова куда-то шагал. Несколько раз в течение дня им овладевало страстное желание упасть ничком на улице среди людского потока, зарыдать и выплакаться так, чтобы сухие камни намокли от слез и разжались тиски, сдавившие его мозг. Он съел мясной обед, позднее выпил в кондитерской чашку черного кофе с ликером, часа в четыре снова закусил и в шесть часов был уже на вокзале. Когда он очутился там, все еще испытывая ту же гнетущую и безнадежную неизвестность, в которой он постоянно находился, его как электрический ток стала минутами пронизывать ужасная мысль: а вдруг Валерий не придет, — может быть, он хотел таким образом лишь избавиться от него? Однако около семи часов Шина появился в зале ожидания и сердечно расцеловал Кубуся.
— Вот увидишь, старина, — воскликнул он, — все будет хорошо! Ты любишь щи? Я помню, что твой отец обожал щи со свининой.
— Щи я люблю, но до сих пор не знаю, где ты живешь?
— Как не знаешь? Да в Скакавках! Я управляющий у графа Гвилкен — Пардвица. Должен тебе сказать, работы у меня по горло. Четыре фольварка, винокурня, семенная свекла, конный завод — словом, что-то страшное! А сейчас эта старая шельма уволил кассира и всю работу взвалил на меня.
Весело и громко рассказывая о работе и делах имения, Шина посадил Кубуся в вагон третьего класса и расположился напротив него, заняв целую скамейку. Вскоре поезд тронулся и через мост на Висле пошел по направлению к Млаве. Пока было светло, Шина без умолку болтал, а когда стемнело, сразу захрапел. Кубусь сидел прямо, неподвижно, положив руки на колени, и смотрел на мелькавшие за окном пейзажи. Прежнее удрученное состояние все еще не покидало его. В воображении теснились странные видения, похожие на безжалост ные призраки смерти с закрытыми лицами. Он никак не мог постигнуть умом, что с ним происходило до сих пор, почему он впал в такое отчаяние, а главное почему еще сегодня утром был так несчастлив… Недоумевая и дивясь, он уже не мог представить себе, как голодал, и от этого в душе его царил полный сумбур. Кубусь все еще ощущал невероятную тяжесть, точно его придавили огромные дубовые бревна, очертаний которых он не мог З'ловить, словно это были только тени, неопределенные силуэты или снопы света. С невыразимым отвращением вспоминал он все перенесенные им бедствия и злоключения, приступы бессмысленного отчаяния из-за нехватки двух грошей; все это вызывало в нем тягостное чувство стыда. Шина безмятежно храпел.
В вагоне зажгли фонарь, и свет его упал на плотную шею, на давно не бритое, красное от загара, как обожженный кирпич, лицо спящего. Кубусь, поглядывая на здоровяка шляхтича, проникался к нему глубоким уважением. «Ведь от его доброй воли и желания, — думал он, — даже от его прихоти зависит моя жизнь. Если ему будет угодно, он мне поможет, если же ему вся эта история надоест, придется вернуться в Варшаву». Эта мысль вывела Кубуся из состояния летаргии, пронзив его такой болью, точно кто-то всадил ему острие ножа в открытую рану.
Месяц мягко золотил поля, леса, нивы, широкие, далеко раскинувшиеся луга. Т ень поезда бежала по светлым равнинам, ежеминутно изгибалась под углом во рвах, прыгала по оврагам, пашням, нивам и хатам, мелькала на изгородях и березовых рощах, принимая самые причудливые формы. Клубы дыма, постоянно поднимаясь над этой фантастической картиной, стремительно уносились вперед, в бескрайний простор. Эти картины наполнили душу Кубуся диким восторгом, сознанием того, что он мчится вместе с поездом, мчится вперед, и Варшава уже далеко, далеко, далеко…
При спуске с пологой горы по дороге, обсаженной каштанами, взору открылся в низине на фоне лугов большой ольховый лес, в глубине которого виднелись кроны других деревьев и крыши строений поместья Ска-
кавки. На невысоком холме стоял дом, окруженный со всех сторон зацветшими прудами. Искусственные каналы и мощеные дорожки пересекали парк во всех направлениях, причем каналы являлись не только украшением, но и очагом малярии в этой местности. За последней купой деревьев, у самого подножия холма, стоял каменный дом управляющего, носивший название «Монбиж» (очевидно, в прежнее время «mon bijou» [4] ). Большие высокие сени разделяли дом на две половины. Одна из них была нежилая. Там стояли винокуренные чаны и валялись всякие негодные части молотилок, плугов и т, п. Само жилище Валерия Шины состояло из двух больших, высоких и чисто побеленных комнат с зарешеченными окнами. В этих двух комнатах находились две железные кровати, два стола, три табуретки, пять кнутов, двустволка, несколько приходо — расходных книг и несколько таких заржавленных перьев, что они скорее походили на найденные при раскопках предметы дохристианской эры, чем на современные приспособления, которыми пользуются для того, чтобы в ведомостях на выдачу заработной платы в письменной форме подтвердить, что норма прибавочной стоимости выжата действительно самая высокая. Сам хозяин этой квартиры был человек чрезвычайно приятный. Когда он гарцевал на коне
4
Моя драгоценность (франц.).
Урожаи были хорошие, и доходы от имения неуклонно возрастали. Правда, и рабочая сила была дешевая, особенно благодаря тому, что Шина очень ловко ею пользовался, то есть умел согнать с рабочего семь потов. Винокурня тоже исправно работала, инвентарь был в прекрасном состоянии, и граф из Скакавок не только прославился как отличный знаток сельского хозяйства, но иной раз, когда после обеда в нем просыпалась любовь к ближнему, подумывал о модной в то время затее — постройке в своем владении небольшой богадельни. Таков был и есть счастливый и завидный во все времена удел графов, впрочем вполне ими заслуженный, как это доказал когда-то достопочтенный Ламанчский рыцарь, сказав: «Знай, друг мой Санчо, что господа пользуются тем большим уважением, чем добропорядочнее и благовоспитаннее их слуги, и что одно из главных достоинств, коими принц отличается от остальных людей, состоит в том, что слуги его так же хороши, как и он сам».
Когда они приехали в Скакавки и Куба Улевич, намереваясь лечь спать, снял сюртучок, Шина, увидев белье своего гостя, был просто ошеломлен. Он тут же поделился с Кубой рубашками, сюртуками, пальто, шапками, обувью и т. д. На следующее утро Якуб искупался в реке, причесался, надел чистое белье и приличный костюм. Правда, надев пальто с широких плеч Шины, которое смастерил еврейчик из соседнего маленького местечка, этот изголодавшийся чиновник на тонких ножках стал похож на огородное чучело; но зато как же он наслаждался свежим бельем. На первых порах это было для него верхом физического и морального блаженства. Не менее сильным было непрерывное, ежечасное, почти осязаемое чувство возрождения тела и духа. Это было как бы торжество природных сил его организма, которые таились в нем где-то глубоко и сразу преодолели душевный надлом и упадочное состояние — первые признаки вырождения. Кубусь только теперь начал постигать, что в душе его живут такие понятия и чувства, которых он раньше не испытывал. День ото дня его умственный кругозор расширялся. Так еще недавно и земля и весь род людской с неисчислимыми плодами его трудов были для него настоящей пустыней, руинами, где безнаказанно властвовала подлость. А теперь он не только стал питать искренние братские чувства к Шине и ко многим другим обитателям усадьбы, но, к своему удивлению, заметил, что в сердце у него пробуждается возвышенное, радостное чувство по всякому, казалось бы, незначительному поводу: то вербы растут так привольно, впитывая влагу из топкой почвы вокруг прудов, то пчелы в полдневный зной так усердно трудятся на верхушках лип, то темная зелень овсяных всходов поднялась тут же около крыльца, и в упругих, жестких и крепких стеблях скрыт какой-то боевой задор, какая-то неистовая жажда расти, набираться сил, жить. Когда в глубокой тишине он одиноко бродил в тени могучих деревьев или полеживал в густой траве на берегу реки, он становился так беззаботен, что мог даже вспоминать Варшаву, ее гул, раскаленные тротуары и стены, тлетворный воздух. Чаще всего ему представлялось деревцо в маленьком дворике шляпной фабрики, принадлежавшей еврею. Он видел это деревцо ежедневно из окна своей комнаты, но только сейчас стал о нем думать. Оно одиноко росло на залитой асфальтом площадке и всеми силами старалось укрепиться своими изуродованными корнями на клочке окружавшей его земли. Верхушку этого молодого каштана через определенные промежутки времени обдавал пар из трубы убогой фабрики — обожженные листья опадали. В этом воспоминании было много общего с его мыслями о самом себе, о том непроглядном мраке, который в ясный день обрушивается на человека, о тех «сынах человеческих», которым негде голову приклонить…
В такие минуты душа Якуба делалась болезненно чувствительной, способной к проявлению беспредметной благодарности, к состраданию, к сочувствию, такому глубоко человечному, что чувствительность эта граничила почти с мудростью. Но ведь он ел теперь мясной суп, солонину, борщ, а главное свежий молодой картофель с еще более свежим маслом! Случалось иногда, что, про глотив весь обед и закусив караваем хлеба, они вдвсем с Шиной начинали истошным голосом кричать:
— Бабушка, мало!
Случалось даже, что их нельзя было ублаготворить миской земляники со сливками или корзинкой груш. И тогда они заставляли старую кухарку снова подкапывать на огороде молодой картофель и варить им еще целый чугун. После обеда Шина уезжал верхом в поле, а Улееич отправлялся гулять по лесам и лугам и мечтать. Иной раз, когда приходили кабатчики, он в отсутствие двоюродного брата отмерял и выдавал им водку, или принимал акцизных чиновников, ревизовавших винокурню, или выписывал квитанции и вел учет рабочих. Не прошло и месяца, как Якуб здорово отъелся, загорел, стал строен и сверх ожидания похорошел. Он был теперь ловким, изящным, остроумным и веселым. Только в глазах его все еще сквозило какое-то смутное беспокойство, и это огорчало Шину. Так обстояли дела, когда дальние родственники Кубуся, жившие в этих краях, проведали о его пребывании в Скакавках. Валерий Шина навещал их редко, отчасти потому, что был очень занят, но также и потому, что был не ко двору своим родичам, давним владельцам собственных или пожалованных имений. И вот совершенно неожиданно пришло письмо от некоей тетки Каролины, которую Куба успел совсем забыть, а Валерий эту высокую особу в чепце и очках представлял себе весьма смутно. В письме тетушка настойчиво приглашала Кубу немедленно приехать к ней и сообщала, что все родственники — а их в округе было полным — полно — приглашают его с искренним радушием, каждый лично к себе в дом.