В шалаше
Шрифт:
Меня уже было и в колонну загнали, да я как-то вырвалась и канавой, а потом по заборам — до хаты. Но заметили-таки, собаки, и за мной. Заскочила я во двор — и на чердак.
А он все это из ямы видит. На чердаке у нас солома лежала. Зашилась я в солому за трубой и сижу.
Слышу — ищут. Перетрясли все в хате. Скрипят ступеньки — лезет кто-то по лестнице. Остановился, дышит тяжело.
— Вайбе! — орет. — Выходи!
Я сижу как мышь под веником.
— Ай-я-я-яй, ай-я-я-яй! Вот он! Вот он!..
И слышу, тот, что стрелял, скатился с лестницы. Началась стрельба. Рвануло что-то.
Глянула я в щель. А это мой Алесь выскочил из ямы — и бежать, как лиса, чтоб охотника от норы увести. Он и гранату бросил.
Бежит, бежит по ровному полю, а они по нему стреляют.
Он в кустах исчез, а обо мне они забыли. Погергекали что-то по-своему и пошли.
Потом я бросилась по следу и нашла его в канаве. Глаза песком присыпаны, кисть левая на жилочках висит.
Дотащили его бабы до хаты. Он руку потрогал и говорит:
— Режьте…
Дали мы ему самогону и отрезали мускулы, на которых рука висела. Потом, когда он в сознание пришел, я склонилась над ним:
— Алеська, добрый мой, любый!
— Ничего не вижу, — говорит он.
— Алесь, милый ты мой. Будешь видеть.
А он повернулся к стене и глухо так ответил:
— Не хочу я тебя видеть. Иди…
Известно, он считал, что раз с ним такая беда случилась, так не ему про меня думать. Куда там, мол…
А я только губами к нему, к щеке:
— Прости ты мне… Я ж тебя очень люблю. Ты ж такой мой добрый, единственный мой.
И с той поры мы вместе. Выходила я его в отряде. Через какое-то время стал он видеть. И такое для меня счастье было — ничего, кажется, больше не надо.
— И как же, тетенька, — спросила молодая, — до сих пор хорошо живете? И не такие уже вы богатые…
— Зачем оно нам — богатство. Главное — вместе мы.
Женщины замолчали. Видно, спать улеглись.
Эти люди рассуждали иначе, чем он. Михаил вздохнул, закурил вторую папиросу.
Дождь всё шелестел над самой головой, спорый, ровный, и под шум дождя Михаил незаметно заснул.
Снилась ему степь, что начинается на юге Белоруссии. Широкая пыльная дорога, колючие лучи солнца. На возвышенности все в красном мареве и сами красные стоят люди с лопатами. И вдруг он слышит удивленный голос. Кто-то бежит к нему с пригорка:
— Вернулся, вернулся!
Ее руки
— Ребята! — кричит она. — Он вернулся! Он с нами!
И прижимается к нему.
— Нет, — говорит он, — я только посмотреть. Я мужчина. У меня достоинство.
Гаснет, делается грустным ее лицо. Чужая, совсем чужая, — а когда-то своя, — она стоит рядом с ним. Исчезает…
Михаил застонал во сне.
Это было так страшно — без нее, так страшно, как никогда не было наяву. Он проснулся и сел, весь содрогаясь.
— Марьяна! — крикнул он, как только сон отпустил его горло.
Стояла тишина. В шалаш заглядывало солнце.
Михаил не помнил, как схватил чемоданчик, как выбрался из шалаша.
Дымилась мокрая черная земля, лучи купались в лужах, яблони млели в мокрой истоме. А на липы и кусты больно было смотреть.
И порхала, перелетала с дерева на дерево, с ветки на ветку возбужденная до сумасшествия малиновка. Пела так, что сад звенел.
— Понимаете, понимаете, понимаете?! Понимаете, солнце есть! Оно не пропало! Оно есть! Есть!
Далеко садом шли девушка и дородная женщина, которую согнули не годы, а работа. Они о чем-то разговаривали.
А малиновка звенела и звенела:
— Солнце есть!.. Есть!..
И под это пение Михаил быстро пошагал к дороге. А мир весь превратился в симфонию звуков, искр, запахов.
"Я обязательно расскажу ей, что услышал ночью, — думал Михаил. — Все будет хорошо. Любовь не отступает, она не отступает никогда. Я сумею убедить ее или она меня — разве не все равно? Разве плохо стать рабочим на раскопках? Жариться под солнцем, смотреть в ее глаза, целовать ее, горячую от полуденного жара, когда за курганом гаснет закат…"
Река распласталась под солнцем, принимая в лоно свое солнечное тепло.
Возле берега плыл в челне дед, самый лучший из всех дедов на свете, седой, лысый. Такой добрый дед.
И Михаил махнул ему рукой и крикнул голосом, сорвавшимся от радости:
— Ловить тебе не переловить, дед!
И дед ответил сквозь зубы, не потому, что был, может, не в духе, а потому что держал во рту шнур:
— Ходи счастливо, сынок!
Это был такой добрый дед, просто необыкновенный!
Михаил засмеялся от радости и пошагал дорогой. Мир, солнечный, радужный, лежал перед ним.
Из-за далекого мерцающего леса показался дымок, словно там кто-то пыхтел трубкой, а потом долетел призывный гудок паровоза.