В шесть вечера в Астории
Шрифт:
Камилл все сидит на стуле, перед ним на столе, рядом с нераспакованным букетом роз, листок бумаги, несколько строчек, и этот листок — рычаг стрелки, переведшей его на совершенно новый, неожиданный жизненный путь. Непостижимый оборот: я — опять свободен, холост… И тут Камилл поймал себя на поразившем его ощущении: после мгновенного шока его постепенно заливает чувство облегчения… Да ведь и последний-то раз, три месяца назад, ласки Павлы носили привкус просто повинности, она пассивно отдавалась ему, без искорки прежнего участия. Конечно, это не самое важное для семейной жизни,
Камилл бесцельно бродил по чисто прибранной, теперь оглохшей квартире, механически, бездумно открывал шкафы, ящики — как грустные реликвии, оставшиеся после умерших. Павла умерла, но Якоубек… В шкафчике, где он держал свои игрушки, забытый медвежонок, детский рисунок: человечек в зеленом, с длинными рядами пуговиц — попытка трехлетнего ребенка изобразить папу-солдата… Каким, в сущности, было мое отношение к этому малышу с его явной способностью к рисованию — родительские таланты передаются порой сдвинутыми в другую область, — и, может быть, суть моего несчастья куда больше в утрате сына, чем жены? Немножко сжалось горло при виде единственного платья Павлы, оставшегося висеть в ее пустой половине гардероба: желто-голубое полосатое платье с широким воланом по подолу, оно было на ней в тот день, когда Павла, стараясь не привлекать к себе внимания, бродила вокруг нашей кондитерской. Что это — злобный символ, или просто платье вышло из моды, и его не стоило брать с собой?
Что теперь делать? Одиночество было бы сейчас невыносимо. Разделенное бремя вполовину легче. К кому из друзей кинуться? К самому мудрому — к Роберту Давиду?
Он здорово помог мне, но сейчас его моральные максимы будут бесполезны. Не хочется как-то искать успокоения у него первого. Пирк, поди, где-нибудь в дороге на линии, а Руженка… Камилл втайне подозревал, что его визит внушит ей напрасные надежды. О Гейнице и думать нечего (как он был бы доволен, хотя оба мы теперь в равном положении!..). Мариан и Мишь! В конце концов, мы с Марианом были ближе всех, а удел Миши — быть вечной отдушиной.
Камилл позвонил им из первого же автомата — безответные гудки сразу обескуражили его. Но не может он оставаться наедине с этой запиской, она прожжет ему карман! Быть может, кто-то из них вернется домой, пока он доедет туда через полгорода…
Шаги за дверью прозвучали как сигнал спасения.
— Камилл! Добро пожаловать с передовых позиций! — Мишь обняла его, поцеловала. — Ого, как ты возмужал! А загорел-то! Глядишь, и пуговицы пришивать научился, и в штыковые атаки ходить!
На Миши была черная юбка, в вырезе нарядной блузки болталось странное ожерелье: крошечные розовые ручки старых кукол, разной величины, нанизанные на толстый шнур. Тоже мне идея! — подумалось Камиллу. Что-то скажет на такое сюрреалистическое украшение эстет Мариан?
— С какого торжества ты вернулась? Я звонил полчаса назад, никто не брал трубку.
— Да так, выходила из дому, — уклончиво ответила Мишь и отвела глаза.
Камилл
— Господи, с чего это ты?
— Первоначально букет предназначался не тебе, прости. — И Камилл подал ей ту записку.
Мишь прочитала, опустила руки на колени.
— Да, это шок, Камилл, — сказала с непритворным испугом. — Ничего не понимаю. Может, пойму, только сначала надо немножко собраться с мыслями.
Она принялась бесцельно расхаживать по комнате — совсем как Камилл в первые минуты; кукольные ручки, целлулоидные, фарфоровые, с отбитыми пальчиками, раскачивались на шнуре. Мишь налила воды в вазу, но забыла поставить букет.
— Что ж… Прими мое соболезнование — и одновременно поздравление! — Она остановилась наконец перед Камиллом и даже пожала ему руку. — Я все обдумала: вы и впрямь не подходите друг другу…
Она рассеянно взглянула на часы,
— Ты кого-то ждешь?
— Нет.
— А твой парадный вид? Звонок телефона. Мишь дернулась было, но не двинулась с места. Звонки продолжались.
— Что ж не берешь?..
— Не хочется.
Звонки раздражали. Наконец звонивший сдался. В чем дело? Неужели Мишь, эта серьезная, верная Мишь, пустилась в какие-то авантюры?
— Все-таки я не вовремя, правда? Но мне так нужно поделиться с кем-нибудь близким тем сюрпризом, который ждал меня дома! Ну, я пошел…
— Не уходи, Камилл; я никого не жду. Это меня ждут.
— Кто, если не секрет? Может, у тебя свидание сразу с двумя?
Мишь смущенно посмотрела ему в лицо.
— Да нет, их даже больше: ассистент Перница, доктор Крижан, их супруги, видимо, еще и Мерварт, Пирк, Руженка, Роберт Давид — и Мариан. В отдельном зале «Алькрона».
— Ничего не понимаю. Что же там?
— Банкет. Перница, Крижан и Мариан получили Государственную премию — неужели не читал?
— Последнее время я служил в дебрях Шумавы, среди волков, газеты раз в неделю, да и то не всегда, так что эта сенсация от меня ускользнула. Но ведь это чудесная новость, в отличие от моей!
— За лекарство от лейкемии. Лейкемический цитостатик, короче — цитоксин. — Мишь встала, нервным движением поправила розу, перевесившуюся через край вазы.
— Ну, поздравляю, Мишь! Но почему же ты не идешь?
— Ах, да иду…
Она помолчала. Отошла к окну, хотя ничего определенного там видеть не могла.
— Между вами кошка пробежала?
— Нет, Камилл. Давай-ка подумаем лучше о тебе.
— Чепуха, ты должна идти в «Алькрон». Это что, Мариан звонил?
— Возможно. Наверное.
А ведь, когда я звонил час назад, тоже никто не отзывался. Видно, и тогда Мишь подумала, что это Мариан. Вот в чем дело. Сидит тут праздно, непривычно нарядная, даже ногти накрасила, такого с ней не бывало. Между прочим, ей это идет… Камилл поднялся:
— Пошел я, Мишь. И тебе пора, хотя я так ничего и не понял. Нельзя же в такой торжественный день оставлять Мариана одного!
— А пойдешь со мной? — вместо ответа спросила Мишь.
— Неудобно — меня ведь не приглашали.
— Мариан не мог знать, что ты приедешь сегодня. Не то ты был бы первый приглашенный, не сомневайся!