В шесть вечера в Астории
Шрифт:
— Ценю, Мариан, что ты — хотя я и обманул твои надежды — не только не хмуришься, но даже улыбаешься мне. Вообще запомни: выражение, которое ты надеваешь на свое лицо, имеет куда большее значение, чем то, во что ты одет… (Намекает на защитное сукно, в которое мне предстоит облечься?) — Только смотри, не руководствуйся этим принципом, когда Эмме захочется нового платья… Ну, всего вам, детки, — ни пуха, ни пера!
— Ох, Мариан, заключительная часть, твоего выступления перед папой — это был гол! — сказала Мишь, когда поезд тронулся. — Если б я не сидела
— Надеюсь, это не был удар ниже пояса.
— Кого в свидетели позовем?
— Один — бесспорный: Роберт Давщ! Да у него сердце разобьется, но вслух этого не сказала.
— Ах, Мариан! — Мишь со счастливым видом даже подпрыгнула на мягком сиденье — отец великодушно купил им обратные билеты в первом классе, не совсем логично обосновав это тем, что сам, при служебных поездках, имеет право на мягкий вагон. — Я, кажется, в жизни еще не ездила в мягком! Только лучше бы он дал нам эти деньги…
— Денег у нас теперь будет — ого! Дай только получу красный картонный цилиндр со свидетельством, а к нему докторскую зарплату! Сколько, думаешь, будут мне платить — четыре тысячи или пять?
— А что мы купим, Мариан? Можно начать с просторной виллы, и чтоб камин в огромном холле…
— Согласен. А несколько дней после свадьбы, пока подыщем такую, перебьемся в моем общежитии. И на деньги, что сэкономим на оплате твоего общежития, купим автомобиль. На первое время — «тюдор», пока не наклюнется что получше. Мне бы хотелось «альфа-ромео».
— Идет. А в вилле, перед камином, на полу будет много медвежьих шкур и дубовая лестница на второй этаж, а с галереи вокруг холла — двери в спальни для гостей, как у Камилла в его бывшей асьенде у озера.
— Только будем надеяться, что кончим не так, как он,
— Но перила лестницы должны быть гладкие, с закругленным концом, чтоб мне скатываться по ним верхом. Прямо в свою амбулаторию.
— Постой, Мишь, а ты не проспала Февраль?
— Ну ладно. Найду себе место в госпитале. Буду теперь работать как лошадь — ухо, горло, нос.
Мариан вдруг стал серьезен. — Послушай-ка, нареченная моя, я не хочу, чтобы ты училась дальше!
Мишь сделала круглые глаза. Или я ослышалась?
— Не понимаю.
Мариан повторил свои последние слова.
— Как? Почему?!
— Научный сотрудник вполне прокормит жену, тем более что свою часть работы над цитостатиком я собираюсь опубликовать как кандидатскую диссертацию. Смотрю: зубришь ты чуть ли не ночи напролет, все силы вкладываешь в учебу — а признайся положа руку на сердце: дело-то у тебя не шибко продвигается! И даже вообще не двигается. Не так давно ты снова срезалась, на сей раз по гигиене. Видимо, талант у тебя совсем в другой области.
Смесь самых противоречивых чувств стянула ей горло, парализовав голосовые связки: изумление, обида, негодование и к собственному ее удивлению — вдруг еще и коготок неуверенности: а не принесло ли мне это предложение Мариана некоторого облегчения? Но все же — нет, это неслыханно, Мариан с ума сошел…
— Бросить учебу за три
— Именно поэтому — я и так достаточно возмутил его тем, что не хочу в армию.
— Но как ты себе это представляешь? Что я буду делать дома?
Он успокаивающе сжал ей руку.
— У тебя столько других интересов, и к ним — куда больше данных…
Поезд прогрохотал по стрелкам, Мишь рассеянно посмотрела в окно, но даже не заметила названия станции. Наука, как и искусство, — ревнивая любовница, — вспомнила она слова Мерварта, которые однажды привел ей Мариан. Они не хотят делиться ни с кем и ни с чем; если у мужчины действительно настоящий талант— все равно к чему, к поэзии или к бактериологии, — неважным он будет мужем и отцом… Но что мне делать, если я его люблю?!
— Слишком сильная это петарда, Мариан, не требуй от меня ответа сразу. Впрочем, думаю, через несколько дней ты отступишься от своего предложения, которое мне кажется абсурдным… Сигареты есть?
— Ты куришь?
— Да нет. Но сейчас мне нужно закурить.
Мариан кинул взгляд на табличку у дверей купе — «Для некурящих» — и дал ей огня.
Крчма поймал себя на том, что с нетерпеньем ждет Камилла. Старею, видно, в детство впадаю: где она, грань между эгоизмом и желанием кому-то помочь? Сдается, «широкая душа», которую мне приписывают мои питомцы, в последнее время изрядно сузилась, измельчала, и я постепенно опускаюсь… Сделать доброе дело и ждать за это награды— просто срам! Ладно бы, если б я думал только о том, как просияет лицо Камилла, но навлекать на себя его вечную благодарность?! С другой стороны, я в ней вовсе не нуждаюсь — так в чем же дело?
— А ты похудел, мальчик, — встретил Крчма Камилла и повел его в свой кабинет.
— Руженка предрекает, что в армии я похудею еще больше.
— Стоп, я, кажется, отстаю от событий! Что у тебя с Руженкой, и при чем тут армия?
— С Руженкой у меня ничего нет, хотя…
— …она-то против этого не возражала бы — знаю.
— Мы просто друзья. Она помогла мне устроиться на работу в Центральной библиотеке.
Мои дети уже обходятся без меня, с легкой меланхолией и с крошечной занозой ревности подумал Крчма. Когда-то я подыскал место библиотекарши для Ружейки, а она за моей спиной нашла себе кое-что получше. То место я мог предложить Камиллу— а его туда устроила Руженка… В таком случае я-то им на что?
— А армия?
— Через две недели призываюсь, разумеется, рядовым. Поскольку у господ военных в делах порядка нету, они и проморгали, что меня давно выперли из университета, и дали мне отсрочку на целых пять лет — как, например, полагалось бы Мариану. Только его-то уже никакие отсрочки не волнуют.
— Не понял.
— Мариан раз и навсегда отделался от армии.
— Нынче, видно, день сплошных сюрпризов. Как это ему удалось?
— А он этим не похвастал. Думаю, помог Мерварт или кто-нибудь еще. Хотя бы его будущий тесть.