В смертельном трансе. Роман
Шрифт:
— А ты — нет? Поторопись.
Она проехала, не сбавляя скорости, по огромному пустому чердаку, под его парящим потолком, а я рысцой поспевал за ней. Остался позади купол Тиффани над лестницей; я успел взглянуть вверх и сквозь окно в крыше над куполом увидеть густую, темную синеву неба. Ночь будет ясная. Я чуть не спросил Мэдди, не видела ли она здесь северного сияния, но вовремя прикусил язык. Она пересекла зал быстрее любого зрячего, проехала сквозь двери в заднюю часть чердака, и тут я понял, каких усилий это стоило — так ловко притворяться самостоятельной — и как здорово у нее получается.
Мы
— Ты когда-нибудь чувствуешь себя здесь одинокой? — спросил я.
— Никогда. — Мэдди повернулась ко мне. — Как тебе суп?
Соланж налила нам по здоровенной чашке холодного летнего варева с помидорами и свежими травами. Еще был хлеб и холодный чай со льдом и лимоном.
— Суп хорош, — сказал я.
Как раз в этот момент я пытался ощутить вкус еды; до того только притворялся, что ем, вроде бы играл. Оказалось, вкусно. Суп был свежий и душистый — здоровая пища. Так что на деле я не соврал. Однако невозможно было поверить в то, что Мэдди не врет, что она действительно не ощущает одиночества — и, если подумать, во многое другое. Это открытие меня ошарашило. Всю жизнь я безоговорочно верил старшей сестре, поклонялся ей и только теперь начал понимать, как часто она лжет, хотя бы своим молчанием. Она желает все делать сама, она вслепую ездит по дорожкам этого острова и по гигантскому дому, так что вы забываете об ее слепоте и парализованных ногах. Попросту говоря, трудится изо всех сил, пытаясь казаться кем-то другим, не самой собой.
— Ты жутко молчалив, — сказала Мэдди.
— Я думаю.
— О чем?
— Не знаю.
Мэдди пошарила по своей тарелке, отыскивая хлеб. Нашла его и сказала:
— «Не знаю» обычно означает «не хочу говорить».
— Наверно, ты права, — сказал я, помешивая суп. — Подначиваешь?
— Пожалуй. Мне бы знать, что у тебя в голове.
— Я думаю, что жалел тебя, когда ты ослепла, и как было ужасно, когда тебя сбил автобус. Жалел все время и чувствовал себя виноватым. Но… Но не жалел тебя по-настоящему до этого дня.
— Вот как? — Мэдди спокойно поднесла ложку ко рту.
— Ты так много скрываешь, Мэдди. Поэтому я тебя жалею. Ты всегда понимаешь, что у кого болит, ты и вылечишь, и утешишь. Ты потрясающе умеешь слушать. Но ты ужасно скрытная. Как странно, думал я, видеть в старшей сестре не магическую сибиллу, а нормального человека, простягу — вроде меня самого. — Я вот о чем. Почему ты не рассказывала мне об этом парне, в которого ты втрескалась? Тебе же было дьявольски плохо, когда он дал тебе пинка.
— Я не могу выглядеть слабой, Алекс. Это не для меня. Я — полный инвалид и потому должна держаться и вкалывать, чтобы люди знали, что я сильный человек.
— Это называется гиперкомпенсация.
— Наверное, ты прав. Наверное, я скрываю то, что не нужно скрывать.
Вот так так… Ничего такого не замышляя, я привел ее туда, куда нужно.
— Ну тогда скажи, что ты думаешь
— Ты уверен, что хочешь это услышать?
— Ага, и напрямую.
— Но это может тебя задеть. И взбесить.
— Ни за что, — ответил я, думая при этом: «Давай-давай, суди меня».
— Ну, если так… На деле-то я давно хотела поговорить с тобой. — Мэдди повернулась ко мне. — Во-первых, ты не псих. А во-вторых, я знала.
— Знала что?
— Что Тони — лесбиянка.
Я был совершенно ошарашен.
— Значит, ты так все и угадываешь?
— Нет. — Мэдди помолчала, и, когда она заговорила опять, ее голос был мягче и спокойней. — Это значит, что я хороший друг.
— Что ты имеешь в виду?
— Что мы с Тони были друзьями. Даже близкими друзьями, и она рассказала мне о себе и Лоре.
Это казалось невозможным; правда, обе они жили в Чикаго. Я переспросил:
— Что ты говоришь?
— Что некоторое время назад…
— Это когда?
— Лет, наверное, шесть…
— Шесть? — Я потерял дар речи.
— Да, примерно тогда мы случайно встретились. Я шла мимо «Уотер тауэр плейс» [8] , нащупывая дорогу тростью, и вдруг буквально врезалась в кого-то, и это как раз была Тони. Мы, понятно, сразу узнали друг друга, потому что тысячу раз встречались, когда вы были вместе, ну и…
8
Один из чикагских небоскребов.
Я ошалело пробормотал:
— О, черт, Мэдди!
Подбородок у нее задрожал, она прикусила нижнюю губу. Отвернулась, сняла эти свои очки «беверли-хиллз», скрывавшие ее незрячие глаза, взяла салфетку и промокнула слезы.
— Ну… ну, понимаешь, мы пошли выпить кофе, — продолжила Мэдди глубоким, низким голосом; слезы текли по ее щекам. — Но мы были втроем. С Тони была Лора. Было ясно, что они вместе. По некоторым обмолвкам и умолчаниям я через пять минут поняла что к чему. А потом я показала, что понимаю — не помню, что сказала, вроде бы насчет их совместной жизни, — а Тони подтвердила, вполне откровенно… — Мэдди замолчала, потом пересилила себя и продолжала тем же глубоким, низким голосом: — После этого мы подружились, все трое. Они были очень добры ко мне, мы собирались раз пять или шесть в году. После несчастного случая, пока я еще жила в Чикаго, они навещали меня, брали с собой, возили обедать и… Ох, Алекс, прости меня, пожалуйста.
Потрясающе!
— Но почему, ради всего святого, ты мне ничего не рассказывала?
— Потому что она взяла с меня слово не говорить! — Мэдди повернула ко мне сморщенное, красное, мокрое лицо, потянулась через стол, задела свою чашку, расплескав суп, и схватила меня за руку.
— Прости меня. Тони взяла с меня слово. Она говорила, что сама должна сказать тебе о себе и Лоре, это ее долг. Поэтому я молчала. Раз в год Тони ездила в Миннеаполис повидать Лиз, и каждый раз я спрашивала: «Ты видела Алекса? Он мечтает повидать тебя. Ты должна ему позвонить», а она так и не позвонила. Ох, Алекс, она была очень, очень к тебе привязана.