В союзе с Аристотелем
Шрифт:
Ребята, обернувшись на неожиданный шум и увидев расписанного Фомку, от смеха легли на парты. Лукин сперва насильно улыбнулся, потом скривил физиономию и заплакал.
Галина Владимировна застучала по столу согнутым пальцем:
— А ну-ка тихо!.. Тихо!.. В чем дело, Лукин?
Фомка так разревелся,
— Ему галошей в чернильницу закатили, всю тетрадку заляпали и на лицо вон… Да не три ты, дурак, все размажешь!
— Лукин, перестань плакать. — Галина Владимировна подошла к нему. — Иди умойся, принеси тряпку и вытри парту.
— Никуда я не пойду и вытирать не буду, — из-под локтя, зло, со всхлипыванием ответил Фомка. — Пусть вытирает кто бросил, а я не буду. Вот!
— Безобразие! — сказала Галина Владимировна. — Кто это бросил? (Молчание, испуг и любопытство.) Я спрашиваю, кто это сделал?.. Не хватает смелости сознаться?.. Лукин, достань галошу.
Фомка вынул ее из-под парты.
— Что это такое? Ну-ка, отнеси к доске!
Как Лукин ни был разобижен, этот неожиданно строгий тон учительницы пронял его. Он не встал, а сполз с парты, поднял галошу и направился к доске, бодливо склонив голову и спрятав лицо в согнутой руке. Положив галошу рядом с мелом, Фомка быстро вернулся и плюхнулся на место.
Галина Владимировна прошла к столу.
— Чья эта галоша?
Молчание.
— Кто пришел в галошах — проверьте.
Валерка нагнулся и, к великому своему удивлению, увидел лишь одну галошу. Ничего не понимая, он совсем забрался под парту, все оглядел и, пораженный, вылез обратно.
— У меня нет галоши, Галина Владимировна. Это, наверное, моя.
Учительница, круто выгнув левую бровь, как всегда делала в порыве недовольства, глянула на Валерку и со сдержанным раздражением спросила:
— Чего же ты, Теренин, молчал?
— Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…
— Разве не ты ее бросил?
— Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?
— А кто же ее бросил? — допытывалась Галина Владимировна.
— Не знаю! — Валерка от волнения даже охрип.
— Садись, Теренин… Гайворонский, встань!
Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло — будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да
— Зачем ты бросил галошу? — спросила Галина Владимировна.
— Какую галошу?
— Галошу Теренина. Вот эту.
— Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? — Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.
Галина Владимировна не знала, что и думать.
— Что же, по-твоему, галоши сами летают?
— Не знаю, — ответил Юрка.
Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:
— Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?
Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать «да» — значит впасть в немилость Юрки, сказать «нет» — значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.
— Садись, Гайворонский! После уроков останешься.
…Они сидели друг против друга — учительница и ученик.
Она — за столом, он — на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его — он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.
Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:
— Галина Владимировна, это я бросил галошу.
Учительница посмотрела на него:
— Спасибо за признание.
— Я на Валерку разозлился.
— Из-за чего?
— Из-за дела.
— Из-за какого?
Юрка не ответил.
Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?
— Хорошо, — сказала Галина Владимировна. — Это ваше дело, о чем спорить, но при чем же здесь класс? Мы потеряли пол-урока да еще заработали себе неприятности.
Да, кто-кто, а Юрка заработал себе неприятности, это он понимал.
— Я и не хотел кидать ее, — с тихим вздохом произнес он. — Я хотел просто утащить галошу.
— А когда утащил, захотелось бросить ее, — продолжила Галина Владимировна.
Она больше не смотрела в окно, и тоскливость во взгляде у нее исчезла. Она точно вела урок с одним Гайворонским: спрашивала у него заданное, и ей было приятно слушать его ответ и вносить в него некоторые уточнения.