В союзе с Аристотелем
Шрифт:
— Это Пушкин, — сказал Валерка.
Он понял, что этот высокий пришелец с баульчиком — один из тех, кого судьба частенько заносит на Перевалку: или бродячий художник, или бродячий фотограф, или еще кто-то бродячий. У них одинаковая манера: войдут неуверенно, с улыбочкой, поговорят о том о сем и лишь затем «раскрывают карты». Художник предложит купить коверчик или хотя бы дать заказ на таковой и тут же вынет из мешка образец и развернет его перед глазами — озеро в сиреневых зарослях, с лебедями, с целующимися парочками; фотограф сует в руки донельзя
Валерка и сейчас ждал, что посетитель щелкнет замком баульчика и явит на свет нечто, после чего Вера Сергеевна попросит его упрятать «диковинку» и укажет на дверь.
— Пушкин? — Мужчина прямо глянул в глаза мальчишке.
— Я его повесил туда еще вчера, чтобы не забрызгало, — пояснил Валерка.
— Что вы — икона! Тут и без того сраму — смахиваешь-смахиваешь, скребешь-скребешь… — Женщина махнула рукой, поправила платок и, чтобы кончить пустой разговор, спросила: — Вы, видно, по электричеству пришли? Счетчик-то мы загромоздили… Ну-ка, сынка, доберись-ка да посмотри, какие там цифры.
— Нет-нет, я не по электричеству, — возразил бородатый. — Нет.
— А… что же вы?
«Вот сейчас он достанет…» — подумал Валерка.
— Я к вам от истинно верующих. Поддержите верующих, да спасет вас господь, чей день близок…
Это было настолько неожиданно, что Валерка не донес ложку до рта — застыл, а Вера Сергеевна растерялась, не зная, что и ответить.
— А это вы мудро делаете, что икон не держите. Истинно верующему чужда икона — коверканье лика божьего. Христос и без того в теле его и мыслях его, — спокойно и наставительно высказался мужчина, не меняя благостного выражения лица.
— Знаете, — подала наконец голос Вера Сергеевна, — я ведь не понимаю ни истинных, ни неистинных…
— Истинные — это ждущие второго пришествия… — начал было пришелец.
Но Вера Сергеевна, выставив вперед руку, тотчас прервала его:
— Я вовсе не о том. Что вы, что другие, что третьи, сколько их там есть, все я считаю дуростью.
— Не услышь, боже, этих слов, сказанных не по злобе, а по заблуждению, — воздев руку, быстро проговорил бородатый. — Гони, о женщина, из души сомнения, нашептанные сатаной, ибо поношение вседержителя — тягчайший из грехов.
— Хватит-хватит, милый человек! Я-то крепкая, а вот мальчишку мне испугаешь. Хватит. Ничем поддержать истинных не могу. Если хочешь, вот суп и хлеб. Угощайся, поддерживайся.
— Благодарствую, — чинно кивнул мужчина, кашлянул в кулак и как-то беспокойно переступил, точно не решаясь на какие-то дальнейшие, ранее намеченные действия. — Не желаю… А все же не угодно ли, хозяюшка, хотя бы пятерочку или троечку?
—
— Троечку.
— Чего — троечку?
— Да рубликов — чего ж еще?
— Рубликов?
— Замолим содеянные…
— Не-ет, троечку совсем не угодно! — В душе Веры Сергеевны начала подниматься злость. — Троечку?! За что же это вам троечку?
— Не мне — господу.
— Господу — деньги?
— Разумеется. Как таковые деньги ему не нужны, потому что ему принадлежит все, но он ждет от нас доказательств верности…
— Постыдитесь! Взрослый человек, чушь-то нести… Если уж хватило наглости побираться, то радуйтесь тому, что дадут, а не заказывайте троечки. Идите!.. Идите-идите…
— Молись, грешница! — прошипел мужчина. — Спасайся! — локтем толкнул дверь и, задев баульчиком косяк, быстро вышел.
— Что делается! — проговорила Вера Сергеевна. — Что делается, а!
— Это кто? — испуганно спросил Валерка. — Поп?
— Вроде нет — не крестился. Сектант какой-то, стервец…
Опять пес захлебнулся яростью и всполошились куры.
— Мам, Тузик не сорвется?
— Да хоть бы сорвался, потрепал бы его!.. Бездельники! Дураков ищут. И ведь знают, где ходить. В городе небось не пойдут, а здесь, думают, народ потемнее — и лезут, чтоб им…
«Божий посланник» мелькнул за окном и громко хлопнул калиткой.
— Ушел… — сказал Валерка, все еще не двигаясь с места и где-то в глубине души боясь, что пришелец вдруг вернется и сотворит что-то ужасное: или пустит изо рта клубы огня, или расколет под ногами землю. — Мам… — сказал он, но тут же позабыл, что именно хотел спросить, а только смотрел на мать широко раскрытыми глазами.
— Ты не испугался?
— Нет.
— А то ведь он вон какими словами бросался… И не выводятся, вредители проклятые. Уж сколько советская власть живет, уже спутники по небу летают, а эти поганцы все еще по земле шляются. Закидывают их, что ли, вроде шпионов, чтобы людям не давать спокойно жить?.. Хлеба не принимают, нет, они от бога, им рублики подавайте, и не сколько-нибудь, а чтобы троечками, и чтобы хрустели — непомятые!.. Паразиты!.. Еще ли не вредители? Я бы уж горницу кончила, да без расстройства. А тут вроде и силы убавились, хоть заново ешь.
— Садись, мам. Я сыт. — Валерка поднялся и неожиданно для самого себя улыбнулся. — А здорово ты его турнула!
— С такими и надо без церемоний.
— Давай, мам, тарелку. — Он налил матери супу, глянул на портрет Пушкина, который… нет, ни в коем случае… не походил ни на какую икону, хоть глаза перекоси, и вышел в сени.
Тузик звякнул цепью, видимо настораживаясь — не появится ли еще одна диковинная образина, с воронкой на загорбке. Но вышел маленький, свой человек. Пес от радости дважды прокружился.