В степях Зауралья. Трилогия

Глебов Николай Александрович

— Мама, — Агния бросилась перед матерью на колени и, рыдая, закрыла лицо складками ее платья. Но вот она откинула голову и робко спросила: — Значит, ты меня прощаешь?

— Да, — сказала торжественно Василиса Терентьевна. — Перетерпевший до конца да спасется. — Василиса Терентьевна побрела к выходу.

ГЛАВА 20

За эти дни Андрей похудел, стал задумчив, тревожно искал в глазах товарищей намек на отчужденность

и холодное равнодушие, которого он боялся: ведь это же была вторая его семья. С ней он связал свою судьбу в грозовой семнадцатый год и не мыслил жизнь вне ее рядов. Разве он виноват, что родился в семье купца? Что брат у него колчаковец, а сестра шпионка? Неужели все это будет висеть у него над головой как дамоклов меч?

Охватив виски, Андрей долго сидел неподвижно отдавшись горьким думам. К нему подошла Христина и, положив руку на его плечо, произнесла с теплотой:

— Не надо, родной, успокойся. Все будет хорошо.

Андрей осторожно снял ее руку с плеча.

— Меня страшит мысль, что люди не поймут, что могут подойти формально к моему делу и исключат из партии.

— Твой вопрос обсуждался в партийной организации?

— Вчера. Решили передать в контрольную комиссию. И там поручили его вести Шемету.

— Шемет сумеет разобраться в твоем деле.

— Придется ехать в Марамыш. Там меня знают. Взять справки у Русакова.

— Ну что ж, поедем в Марамыш, — спокойно отозвалась Христина. — Когда?

— Медлить нельзя.

— Что ж. Медлить не будем.

На другой же день Фирсовы были в Марамыше. Постояли в молчании у братской могилы и неторопливо стали подниматься вверх по улице. Андрей был задумчив. Вот и обрыв. С его высоты открывался чудесный вид на окраину. Внизу петляла речка, слева — село; вспомнился пикник.

…Снова я вижу тебя, моя милая, В блеске осеннего дня…

Тогда пел Виктор Словцов. Нет его в живых. Замучена в застенках контрразведки Нина Дробышева… Это ведь она здесь, на обрыве, декламировала:

…Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем. То кричит пророк победы: — Пусть сильнее грянет буря!

Буря грянула, но Нина погибла. Где теперь Устюгов? Жив ли?

— О чем задумался? — спросила Христина.

— Вспомнил пикник у обрыва, друзей и тебя, мой друг, — слабо улыбнулся он.

— Но ведь тогда меня здесь не было?

— Ну и что же, в мыслях ты была со мной.

…Снова, как и прежде, все собрались у Русакова. На встречу

друзей приехали Епифан и Ераска.

— А-а, бравый разведчик! — приветствовал старика Русаков. — Как живешь?

— Живу! Мимо гороха да девок не прохожу. О чем у вас речь-беседа? — усаживаясь на стул, спросил Ераска.

— Спорим, где живется лучше: в городе или деревне? — ответил с улыбкой Григорий Иванович. — Как твое мнение?

— Мое мнение одно: где хлеба край — там и под елью рай, а если хлеба ни куска — заберет и в горнице тоска.

Андрей одобрительно похлопал Ераску по плечу:

— Молодец, Герасим!

— Молодец против овец, а на молодца и сам овца, — ответил тот с ухмылкой и потрогал седенькую бородку.

Женщины ставили на стол пироги. Русаков налил рюмки.

— За нашу родную Коммунистическую партию, за советский народ, — поднимаясь со стула, произнес он с чувством. — Наша партия — справедлива. Разберется во всем. И в твоем деле, Андрей, разберется. В ней каждый дорог. Разбрасываться коммунистами не позволим! За партию! За справедливость!

Ераска незаметно достал «усладу».

— Споем старую революционную! Андрей Никитович, начинай.

Фирсов обвел глазами сидящих за столом и под аккомпанемент балалайки начал мягким баритоном:

По пыльной дороге Телега несется, На ней по бокам Два жандарма сидят.

Друзья подхватили:

Сбейте оковы, Дайте мне волю. Я научу вас Свободу любить.

Зазвучал рокочущий бас Батурина:

Юный изгнанник В телеге той мчится. Скованы руки, как Плети висят…

Под печальные звуки песни Григорию Ивановичу припомнился его приезд с Ниной Дробышевой в ссылку в Марамыш.

…Я научу вас свободу любить… —

с особой торжественностью пропел он.

…Свободу любить… —

слились голоса. Долгим любовным взглядом друзья смотрели друг на друга.