В стороне от большого света
Шрифт:
— Старик, говорите вы?
— Старик. Но сын его, Эспер, немного старше меня… Где он теперь и что с ним? Без сомнения, блестящая драпировка жизни совсем заслонила от него бедную, тщедушную фигурку маленького семинариста.
— Князь Эспер! — сказала она, задыхаясь и дрожа всем телом… Эспер! Вы знали его?
— Да, я играл с ним ребенком.
— Эспер! — повторила она, — вы знали его, а я не знала этого…
Она села в кресло и будто ослабела от сильного волнения; руки ее были опущены, голова склонилась; она дышала тяжело, отрывисто. Я подумал,
Мною овладела странная тревога при мысли, что передо мной женщина, любившая князя и любимая им.
На другой день я жадно следил за ней взором: она была печальна, но в движениях ее — мне так казалось, по крайней мере, — заметно было больше мягкости и неги.
После обеда она подошла ко мне.
— Пойдемте ко мне, милый мой немец, — сказала она и привела в свой кабинет.
— Садитесь вот тут, против меня, и расскажите мне про ваше детство, про знакомство с ним…
Она сложила руки на столе и положила на них голову со сладким любопытством ребенка, приготовляющегося слушать волшебную сказку. Она будто преобразилась вся: черты лица дышали кроткою и нежною прелестью.
— Не правда ли, — сказала она, когда я перестал говорить, — не правда ли, он был благородный, чудесный ребенок? Он родился прекрасным и добрым! О Боже, Боже мой!..
Она залилась горячими слезами и рыдала долго, отчаянно. Я не смел утешать ее. Когда первый порыв горя прошел, она подозвала меня и указала место подле себя.
— Вы знали его!.. Егор Петрович тоже знает его… Он любил вас!..
Она положила мне руку на плечо и смотрела мне в лицо, улыбаясь сквозь слезы.
В эту минуту в другой комнате послышался шорох; я невольно отодвинулся, и мысль, что за нами подсматривают, пришла мне в голову.
— Там кто-то есть, — сказал я, отдернув портьеру, и очутился лицом, к лицу с мосье Дюве.
— Что вам угодно? — спросил я его.
Он сказал мне, что ищет книгу, которую взяла у него Лиза. Находчивый француз попросил у Ольги Александровны позволения войти, очень свободно осмотрел все уголки и, не найдя книги, вышел, рассыпаясь в извинениях. Ольга Александровна проводила его медленным, холодным, проницательным взглядом.
Мы еще много и долго говорили с ней. Не раз какое-то темное, жгучее чувство шевелилось в душе моей, когда развивалась и рисовалась передо мной целая поэма любви, — поэма, полная благородной борьбы, восторженных радостей сердца и вместе безнадежного, бесконечного горя.
Ольга Александровна была потрясена до глубины души своими воспоминаниями и весь вечер не выходила из своей комнаты.
После ужина, в тот же вечер, слуга позвал меня в кабинет Травянского. Несколько времени Травянский молча ходил передо мной в волнении; потом довольно нерешительно сказал мне, что желает по причинам, нисколько не касающимся моих достоинств или недостатков, чтоб я оставил дом его, что этого требуют его особенные расчеты…
— Я оставлю дом ваш сейчас же, сию минуту, —
Он остановил меня.
— Я не хочу ссориться с вами, и вы напрасно горячитесь… Повторяю, что отказ мой по своей сущности нисколько не оскорбляет вашего личного достоинства. Притом же я не хочу сделать неприятности жене, которая… привыкла к вам… Вот видите, я буду с вами откровенен, я хотел бы даже, чтоб она не знала о моем отказе… она женщина нервная, слабая, притом же упряма ужасно… Я не хочу огорчать ее, вы придумайте, мой милый, — прошу вас как благородного человека, — придумайте какую-нибудь причину вашего отъезда. Вы меня этим избавите от затруднения и в таком случае получите деньги за год вперед. Вас отвезут в один дом, где вы можете остаться до приискания места.
От денег я отказался, но принять угол до приискания места заставила меня необходимость.
Оставалось самое трудное — солгать перед Ольгой Александровной. На другой день я сказал ей, что получил письмо от отца, что он зовет меня.
— Ну что ж! — отвечала она, — поезжайте, повидайтесь со старичком…
Мне горька и тяжела была разлука с этой женщиной, к которой я имел непостижимую привязанность: печаль невольно выразилась на лице моем.
— Не оставайтесь там долго, — сказала она.
— Мне кажется, я уже не увижусь с вами, — сказал я.
— Вы предчувствуете смерть мою. Полноте, я не умру так скоро; смерть приходит кстати только в трагедиях — в действительности она не так любезна…
— Не смерть, а разлука…
— Да ведь вы скоро возвратитесь?
— Не знаю, может быть, и не возвращусь.
— Это отчего?
— Может быть, найдутся причины…
— Женитесь разве, — сказала она улыбаясь, — или пойдете в священники. Тогда я выберу вас духовником.
— Не шутите, Ольга Александровна, мне и без шуток тяжело.
Этими словами я испортил все дело. Она посмотрела на меня с недоумением, будто желая читать в душе моей. Подобный взгляд я не мог вынести без смущения. Лицо ее вдруг стало серьезно, от нее повеяло прежним холодом; передо мной опять была мраморная статуя.
— Часто вам приходилось лгать в жизни? — спросила она меня.
— Скрывать — еще не значит лгать, — сказал я, — я ненавижу лжи.
— Конечно, — сказала она холодно, — у всякого свои секреты… и вышла из комнаты.
Я был поражен. Так ли желал я расстаться с ней!
Придя в свою комнату, я машинально собрал свои бедные пожитки и не имел сил явиться ни к обеду, ни к вечернему чаю, ни к ужину. Я решился как можно скорее оставить этот дом.
Наступил вечер, я не зажигал свечи; небо было звездно, луна светила; стекла окошка, подернутого морозом, сверкали бриллиантами. Я сидел в каком-то онемении, покуда легкий шум не заставил меня оглянуться. Передо мной стояла Ольга Александровна.
— Не сердитесь на меня, милый мой немец, — сказала она кротко и ласково. — Я пришла проститься с вами. Мне сказали, что вы завтра рано уезжаете. Да хранит вас Провидение…