В стороне от большого света
Шрифт:
Я встал на лавку и стал читать историю убиения Авеля.
— Ты любишь картины? — спросил меня князь.
— Люблю.
— Да ты, я думаю, не видал хороших.
— Нет, кроме этих не видал, да в церкви еще образа хороши.
— Ну, так приходи ко мне с отцом когда-нибудь в воскресенье, я покажу тебе — у меня много хороших картин. Все в немецких да в английских книгах. Ты, я думаю, по-немецки не учишься?
— Нет, кому меня учить?..
— Ты, я думаю, все гуляешь?
— Да, я все на реке да в поле…
— Приходи ко мне.
— Что это князь, никак с моим немцем разговорился? — сказал батюшка.
— Разве он немец? — сказал князь смеясь.
— Да, такой же белобрысый
— Нет, он точно девочка! — сказал князь.
Уходя, князь ласково кивнул мне головой и повторил свое приходи.
Настал какой-то праздник. Батюшка отправился к князю, который в самом деле любил его. Я сказал, что батюшка человек умный, суждения его здравы, и князь даже любил его грубоватую, простую, манеру говорить. Батюшка пользовался его благосклонностью до такой степени, что имел позволение читать газеты и журналы, им получаемые, некоторые из знакомых князя почти завидовали батюшке.
Первый вопрос молодого князя был:
— А что же не с вами ваш немец?
— Я не смел, не слыхав от вашего папеньки позволения. Князек упросил отца послать за мною. Старый князь не мог и не любил отказывать сыну.
— Посмотрим, что за немец, — сказал он. — Да это тот самый мальчик, что на клиросе пищит!
— Он, ваше сиятельство.
Можете вообразить, как удивился я посланному человеку, как рад я был посмотреть диковины богатого дома, и воображаю, какую смешную фигуру представлял я в своем длиннополом сюртуке в этих больших, роскошных комнатах!
Мне казалось, что я был в раю — столько очарования было для меня и в блестящих, пестрых стенах, увешанных картинами, и в больших окнах, завешенных белою кисеей, голубым и пунцовым штофом, которые слегка волновались от теплого летнего ветерка, вносившего в комнаты упоительный запах цветов! Все это обаяло меня чуть не до оцепенения.
— Пойдем, я покажу тебе картинки, — сказал маленький князь.
И он потащил меня в другую комнату, где представил моим взорам тысячу сокровищ для детского любопытства и воображения; потом мы побежали в сад; князь весело смеялся, все мне показывал, и добрая натура его наслаждалась тем удовольствием, которое выражалось во всем существе моем.
Когда я уходил, маленький князь поцеловал меня.
— Прощай, приходи… — сказал он. — Папа позволит.
— Да вот, ваше сиятельство, уж не долго ему шататься, — сказал батюшка, — скоро в семинарию отвезу, пора.
Я воротился домой совсем иным, нежели каким вышел. Мне казалось, я находился в каком-то золотом сне. Всю ночь я был в жару и бредил князем. На другой день все вчерашнее казалось мне грезой. Греза эта стала, однако, повторяться довольно часто наяву. Двери дома князя отворились для бедного мальчика. Я не мог не заметить, что молодой князь все более и более привыкал ко мне, все более и более любил меня. Старый князь снисходительно смотрел на это товарищество.
Вместе с летними цветами суждено было завянуть и моему счастью.
В одно сентябрьское утро матушка разбудила меня.
— Вставай, Павел! — сказала она, — батька едет в город и отвезет тебя в семинарию. Голубчик ты мой! — прибавила она, заплакав.
Я встал, как ошеломленный; при всем желании заплакать, на сухих, пылающих глазах моих не выступили слезы. И безотчетно глядел я на телегу, нагруженную мешками и мешочками.
Сентябрьское небо было мутно, мелкий дождь с крупой стучал в окна… А еще третьего дня светило солнце, сверкая яркими переливами на пожелтевших листьях… Я снова стал одинок и несчастлив. Машинально простился я со своею семьею, вскарабкался на телегу и бесчувственным взором глядел, как мало-помалу исчезал родной кров.
Батюшка водворил меня у двоюродной сестры своей, жены столоначальника
1
Пестрядинная — из грубой пеньковой ткани, пестрая или полосатая.
Через полгода я получил от князя письмо. Оно всегда со мной:
"Бедный мой Паша! — писал он, — как мне без тебя скучно! Я плакал, когда узнал, что тебя увезли. Я думаю, тебе тоже скучно. Меня везут в Петербург, в лицей. Прощай, Паша! не забывай меня, а я тебя никогда не забуду. Пишу тебе тихонько. Ты не пиши мне. Твой Эспер".
Я целовал и обливал слезами это послание. Когда через год меня взяли на вакацию домой, князь был уже в Петербурге. На вакации ждала меня не свобода, не отдых, а тяжкая для меня, непривычного, полевая работа.
Хотя родители мои и делали раза два в лето помочи, [2] но все-таки немало оставалось и нам с сестрами на долю. Для помочан, так же как и здесь, в вашей стороне, варится у нас пиво, покупается вино, пекутся пироги, и одни эти приготовления на неопределенное число доброхотных работников погружали матушку и нас в целое море хлопот и трудов. Помочане вообще работают лениво, потому что работают не из платы, а из одного угощения, и беда, если они к вечеру разойдутся недовольны, то есть не пьяны и не сыты донельзя: в будущее воскресенье, как бы вы ни заманивали их, полосы ваши останутся не выжаты, и вам самим придется убирать все поле. Труды мои в родительском доме прибавлялись по мере того, как прибавлялся счет моих лет. Я не был ленив и не захотел бы сидеть сложа руки, когда другие работают; но физическая деятельность не только не могла поглотить той безумной мечтательности, той пламенной жажды чего-то неопределенного, но лучшего, а еще более раздражала ее. Душа моя и ум, жадный живых познаний, рвались и кипели, заключенные в тесную раму самой бесцветной жизни.
2
Помочь — сбор окольных крестьян на уборку хлеба, покос и т. д.
— Батюшка! нет ли у вас какой-нибудь книги?
— Мало ли книг лежит на полке!
— Я уж давно читал это. Нет ли других, светских?
— А каких прикажешь? не романы ли мне читать? В моем звании не приходится. С тех пор как князь уехал на житье в Питер, я не знаю, что и на белом свете делается. Да оно и лучше — покойнее спишь… Да и тебе, брат, лучше голову не набивать пустяками: как ты с глупостями-то примешь высокий сан священника?
Мне быть священником! Это до сих пор не приходило мне в голову… Мне быть священником! Я содрогнулся, так мало чувствовал я призвания к такому великому делу. Мысль о будущем молнией блеснула в уме… Я решился остаться светским, что бы со мной ни случилось, хотя бы пришлось умереть с голоду, — решился не принимать обязанности, которую добросовестно исполнить не достало бы у меня ни сил, ни терпения… Я чувствовал, что решимости моей придется выдержать страшную борьбу с батюшкиной настойчивостью; но был готов на все, и даже было еще что-то заманчивое для меня в этой борьбе.