В стране уходящей натуры
Шрифт:
Человека с фотографии звали Сэмюэл Фарр, и больше я о нем ничего не знала. В офисе Богата я не снизошла до уточняющих вопросов, и теперь в моем распоряжении были лишь две драгоценные мелочи. Лицо и имя. Чуть больше смирения и здравого смысла, и я избавила бы себя от многих хлопот. В результате я все-таки встретилась с Сэмом, хотя мои усилия тут ни при чем. Чистый случай. Подарок небес. Но до этой встречи было еще далеко — слишком далеко, увы.
Первые дни мне пришлось несладко. Я бродила по улицам, как лунатик, не понимая, где я, и боясь заговорить с незнакомыми людьми. В какой-то момент я продала дорожные сумки Агенту По Восстановлению Качества, и это позволило мне протянуть довольно долго, но, даже работая мусорщиком, я не имела своего угла. Я спала на улице в любую погоду и каждую ночь искала, куда бы приткнуться. Не знаю, сколько это продолжалось — две-три недели? несколько месяцев? — но это был страшный период, когда я дошла до края.
А потом мне улыбнулась удача. Прошло месяца два, как я работала рециклером. Однажды, охотясь в пятой избирательной зоне, там, где когда-то была площадь Ткачей, я увидела высокую пожилую женщину, которая толкала по булыжникам свою тележку, неуверенно ступая следом, вся в каких-то своих мыслях. Солнце в тот день было ярким, слепящим, а воздух таким горячим, что голова кружилась. Женщина выкатила свою тележку на середину улицы, и тут из-за угла выскочили Бегуны, человек двенадцать или пятнадцать, — они мчались во всю прыть, плотной группой, с экстатическими предсмертными воплями. Женщина, словно очнувшись от грез, взглянула на них и, вместо того чтобы податься к обочине, оцепенела на месте, как испуганный олень, внезапно ослепленный автомобильными фарами. Безотчетным движением я отстегнула «пуповину» своей тележки, подбежала к женщине и рывком оттащила ее в сторону, буквально из-под ног у промчавшихся мимо Бегунов. Все решили считаные секунды. Они бы ее просто затоптали.
Так я познакомилась с Изабель. В эту минуту началась моя новая жизнь. То, что было до сих пор, — всего лишь пролог, неуверенные шаги вслепую, бессмысленные дни и ночи, ускользающие мысли. Если бы не этот невольный порыв, история, которую я тебе рассказываю, была бы другой. А если вспомнить мое тогдашнее состояние, скорее всего, не было бы никакой истории.
Мы с ней лежали в канаве, тяжело дыша, вцепившись друг в друга. Когда последний Бегун скрылся из виду, до Изабель, кажется, окончательно дошел смысл происшедшего. Она села, огляделась вокруг, посмотрела на меня, а затем из ее глаз медленно покатились слезы. Минута страшного открытия. Не того, что едва не погибла, а того, что не понимала, где находится. Мне было жаль ее и немного не по себе. Кто эта худая дрожащая женщина с вытянутым лицом и запавшими глазами и что я делаю рядом с ней, на булыжной мостовой? Она производила впечатление полупомешанной, и первым моим побуждением было бежать от нее подальше.
— Бедное дитя. — Она осторожно дотронулась до моего лица. — Бедное, несчастное дитя, смотри, как ты порезалась. Хотела помочь старой женщине, и вот на тебе. А знаешь почему? Я приношу несчастье. Все это знают, только не решаются сказать мне правду. Но я сама знаю. Можно мне об этом не говорить.
Из ссадины на левом виске (видимо, поцарапалась о камни, когда упала) сочилась кровь. Ничего серьезного. Я уже хотела распрощаться, но не смогла бросить ее одну посреди улицы. Надо проводить ее до дому, убедиться, что по дороге с ней ничего не случится. Я помогла ей встать на ноги и забрать свою тележку.
— Фердинанд будет в ярости, — сказала она. — Третий день подряд прихожу с пустыми руками. Если так и дальше пойдет, нам конец.
— Сейчас, мне кажется, вам лучше пойти домой, — сказала я. — Отдохните. Вы не в том состоянии, чтобы толкать тележку.
— А Фердинанд? Если я ничего не привезу, он меня растерзает!
— Не растерзает, — успокоила я ее. — Я ему объясню, что произошло.
Я сама не понимала, что говорю, в меня словно вселилась какая-то сила: внезапный приступ жалости, наивное желание защитить эту несчастную. Может, все эти истории о чудесном спасении — не такие уж и выдумки? Если им верить, ты в ответе за спасенного, и, хочешь или нет, тебя с ним на всю жизнь связывает неразрывная нить.
Почти три часа мы добирались до ее дома. В обычных обстоятельствах хватило бы и часа, но Изабель еле шла, у нее заплетались ноги, и когда мы наконец добрались, уже садилось солнце. То и дело тележка выскальзывала у нее из рук («пуповину» она где-то недавно посеяла) и с грохотом убегала по булыжной мостовой.
— Они такие красивые, что за них я готова ему все простить, — сказала Изабель. — Каждый как настоящий, только крошечный. Хочется превратиться в маленького человечка и уплыть на этом кораблике далеко-далеко… Фердинанд художник, — продолжала Изабель. — Он всегда был отрешенным и непредсказуемым. Одно начинает, другое бросает, увлекающаяся натура. Но ты бы видела, какую он рисовал рекламу! Все приглашали его наперебой. Аптекари, бакалейщики, ювелиры, владельцы питейных заведений и книжных магазинов. В то время у него была своя мастерская, очень уютная, к тому же в самом центре, в районе больших универсамов. Сейчас все это в прошлом — ножовки, кисти, ведра с краской, запахи лака и опилок. Все пропало во время очередной зачистки нашей избирательной зоны. Это был конец.
Я не поняла половины из того, что услышала. Но, восстановив общую картину из разрозненных фрагментов, я сообразила, что у нее было трое или четверо детей, которые то ли все умерли, то ли разбежались. После того как Фердинанд потерял работу, Изабель подалась в мусорщики. И не в сборщики отходов, как можно было бы ожидать в ее-то возрасте, а в рециклеры. Хуже она ничего не могла придумать. Медлительная, простодушная и нерешительная, Изабель со мной согласилась, однако заметила, что эти недостатки она компенсировала другим — шестым чувством, особым нюхом, который приводил ее в нужное место. Она и сама не могла это толком объяснить, но факт остается фактом, она делала поразительные находки: сумка с кружевным бельем, подарившим ей с Фердинандом месяц безбедной жизни, совершенно целехонький саксофон, запечатанная коробка с новыми кожаными ремнями (словно вчера изготовленными, хотя последняя кожмануфактура обанкротилась лет пять назад), Ветхий Завет на рисовой бумаге, в переплете из телячьей кожи, с золотым обрезом. Впрочем, это былые заслуги, поспешила добавить Изабель, за последние полгода ее дар явно пошел на убыль. Она выдохлась, ноги стали сдавать, и сосредоточиться на работе никак не получалось. Она перестала узнавать улицы, забывала, откуда только что пришла, путала зоны и кварталы.
— То, что ты оказалась неподалеку, разве не чудо, — сказала она, когда мы остановились передохнуть возле какого-то подъезда. — Чудо, а не случайность. Я так долго молилась Богу, что Он послал мне спасительницу. Я знаю, люди перестали разговаривать с Богом, но я без Него не могу. Каждый день думаю о нем, молюсь Ему, когда муж засыпает, мысленно все время говорю с ним. Поскольку Фердинанд весь день молчит, Бог остался моим последним другом, единственным, кто меня еще слушает. У Него, конечно, и без старой одинокой женщины своих дел хватает, но Бог — настоящий джентльмен и не вычеркивает меня из списка. Сегодня вот позаботился, тебя прислал. Ты такая славная девочка, посланница Божья, и я о тебе позабочусь, я сделаю для тебя все, что в моих силах. Тебе больше не придется ночевать на улице и гнуть спину с утра до вечера. С этим покончено, я тебе обещаю. Пока я жива, у тебя будет свой дом, что бы там Фердинанд ни говорил. У тебя будет крыша над головой и кусок хлеба. Так я отблагодарю Бога за то, что Он для меня сделал. Он услышал мои молитвы и послал мне тебя, мое золотое дитя, мою дорогую Анну.
Их дом стоял в Цирковом проезде, спрятанный в лабиринте тупичков и грунтовых дорожек, в самом сердце второй избирательной зоны. В этом старейшем квартале я бывала раза два. Мусорщику здесь почти ничего не светит, и в этой паутине улочек легко заблудиться. Дома здесь были в основном деревянные. Если от каменных строений оставалась часть фундамента да груды кирпичей и пыли, то здесь все сгнивало, проседало под собственным весом, медленно врастало в землю. Те шли в распыл, эти усыхали, как обессилевшие древние старцы, как обезножевшие подагрики. Проваливались крыши, кровельный материал превращался в труху, дома заваливались вправо и влево, точно складные кубики, — казалось, ткни в них пальцем или просто дунь посильней, и они рухнут.