В Суоми
Шрифт:
Это мир, где все сделано нами и ничто нам не принадлежит, даже жизнь.
И другая половина, где наконец началась настоящая история человечества. Мир, где из подвалов и клетушек рабочих переселяют в господские особняки и квартиры, мир, где — от начальника до рядового — все товарищи. И все сделанное трудящимися принадлежит им. Все это так близко, рядом с нами — стоит только перешагнуть границу.
Обо всем этом узнал Олави в бесконечные дни заключения в общей камере. Там он стал коммунистом и, уходя из тюрьмы, получил явку к Коскинену.
И
— Нет, этот номер им не пройдет, — шепчет про себя Олави, слушая «Бьернборгский марш».
Его пел отряд союза шюцкоровцев, проходящий по Эспланаде.
Кулаки сжимались сами собой, когда он смотрел на ровные шеренги этих хозяйских молодчиков.
И все-таки жизнь ему казалась удивительной и светлой: ведь он только вчера вышел из тюрьмы и через несколько дней увидит детей и Эльвиру. Как она замечательно смеется!
Он читал надпись, высеченную на граните пьедестала памятника:
Где любят так свой край родной, Как любим север свой?И когда он произносил слово «север», ему вспоминалось, как шел он ранним утром после веселой ночи по накатанной дороге с Эльвирой и Каллио. Падал мягкий, нежный снежок, и солнце вставало из-за темного леса.
Коскинен положил руку на плечо Олави и спросил:
— Ты из Похьяла?
— Мы все из Похьяла! — ответил Олави, как было условлено.
— Тогда идем с нами, тебе будет работа. Начальником твоим будет Инари.
— На сколько времени?
— Не знаю точно.
«А как же Эльвира?» — чуть не вырвалось у Олави, но он промолчал и протянул руку Инари.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В первом вагоне на жесткой скамейке одиноко сидел Олави и следил, как за окном проворно убегали сосны на юг и за ними мелькали блестящие, как стальные ножи, озера; он думал о том, что Хелли, наверно, уже большая девочка, и боялся, что она не узнает его.
Во втором вагоне Лундстрем думал о том, кто снимет его комнатенку, кому достанутся его пожитки, брошенные на произвол судьбы, как его будут разыскивать товарищи по мастерской.
Он ясно представлял себе, как они будут спорить. Седой токарь Сипиляйнен скажет:
— Погнался за какой-нибудь девчонкой.
А молодой слесарь, приятель его, Аско пробубнит:
— Не иначе как лахтари его куда-нибудь замели. Узнаю их манеру расправляться с передовой рабочей молодежью.
А на самом деле он, Лундстрем, молодой еще коммунист, едет куда-то вдаль по секретному и очень важному делу.
Против Лундстрема на скамейке горячо спорили о политике три пассажира.
— Нам стоит только начать войну против Советской России, и тогда Англия, Франция, Америка и Лига наций сразу придут на помощь, —
Другие с ним не соглашались. Один говорил:
— Англия далеко, Америка еще дальше, а Россия близко, и если она не посягает на нашу независимость, то лучше не заваривать каши.
Другой поддакивал:
— Вот если бы Англия и Америка начали, тогда бы можно было и нам взяться. — И он, как бы ища поддержки, обратился к Лундстрему: — Как вы думаете, молодой человек?
Лундстрем вспыхнул — он хотел произнести горячую речь о том, что Советское правительство России первым провозгласило независимость Финляндии, о том, что буржуазия, так много болтавшая о независимости, испугалась и продала ее кайзеру, о том, что Советская Россия — отечество пролетариев всего мира! Но, помня наставления Коскинена о конспирации, он сказал:
— Я, господа, думаю — небольшая война нам не помешала бы. Россия слаба, там в этом году была страшная засуха. Карелы, наши братья, ждут не дождутся освобождения, и, наконец, наши собственные рабочие очень распустились — болтают невесть что. Их можно было бы в этой войне снова хорошенько проучить…
— Правильно, молодой человек, — одобрил первый собеседник.
Остальные молчали.
— Вот мой завод, — показал один из собеседников.
Мимо поезда промелькнул, дымя двумя высокими трубами, небольшой лесопильный завод.
Лундстрему стало не по себе, и он вышел в тамбур, чтобы выкурить сигарету.
— Этот молодой человек до некоторой степени прав, — сказал заводчик, — рабочие действительно распустились.
Его собеседник укоризненно покачал головой:
— Такой молодой и такой реакционер. В наше время молодежь была совсем другая.
В одном из вагонов этого поезда ехал и Инари.
Инари не старался разгадать, в чем состоит дело, руководителем которого назначался он. Если Коскинен ему не сказал, — стало быть, не пришло еще время говорить. А сейчас думать об этом не стоит, лучше всего отдохнуть, заснуть, потому что предстоит работа, трудная и опасная.
Однотонное дребезжание колес наводило дремоту.
Коскинен ехал тоже в одном из вагонов этого поезда. Он снова и снова обдумывал свой план, уточняя его и проверяя. Он закрывал глаза и ясно представлял карту местности: и узкие змейки речушек, и голубые кляксы озер. Да, все как будто в порядке.
Он открывал глаза и видел, как мимо окон бежали унылые скалы в предосенней настороженной тишине.
Коскинен был весь полон предстоящим делом. Он волновался. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно. Он думал, что дело, порученное партией, должно выйти, что все зависит теперь только от него самого, от его энергии, умения, настойчивости, от его товарищей.
А на соседних лавках пассажиры вытащили замусоленные карты и принялись резаться в двадцать одно. Сначала игра шла мирно. Но вскоре голоса зазвенели обидой. Все громче и громче раздавались в вагоне ругательства.