В Суоми
Шрифт:
Забегая вперед, скажу, что через две недели я видел спектакль «Сновидец» Якко Кааппа в Драматическом театре в Тампере и понял, почему в нашей беседе тогда Кааппа несколько раз словно извинялся в чем-то передо мной. Он настойчиво повторял, что хотя в годы войны он служил солдатом и в боях под Раяяйокки был ранен, но у него нет и тени настроений против Советского Союза, что, наоборот, он с большим интересом и сочувствием следит за нашей жизнью. Дело в том, что герой его пьесы, финский солдат, во время войны попал к нам в плен. Здесь он обретает дар провидения и начинает понимать, что на родине семейная жизнь его была фальшивой, жена неискренней,
Но в те дни правая газета пустила антисоветскую «утку» о том, что, мол, Советский Союз вернул не всех военнопленных финнов, и Якко Кааппа опасался, не подумаю ли я, узнав, что в пьесе речь идет о военнопленном, будто и он причастен к этой провокации.
— Пишу я только зимой… Летом некогда. Работаю на поле, — вздохнув, говорит он, видя, что я разглядываю полку с книгами.
Его миловидная жена водворяет малыша в детскую кроватку, а сама идет на кухню, которая одновременно и столовая, готовить кофе с бутербродами.
— Сейчас, зимою, обдумываю пьесу, в которой хочу показать, как бесчеловечна жадность капиталистических дельцов, — говорит хозяин.
И тут же я узнаю, что втроем, вместе с братом и братом жены, они владеют комбайном, приобретенным в рассрочку.
— А сколько у вас коров?
— Видите ли, хозяйство мое сейчас нетипичное. Такому, как мое, полагается иметь десять — двенадцать коров. И если бы моя жена не была учительницей, мы бы и завели их. Это дело женское. Но она учительница, и ее заработок больше, чем доход, который можно получить от десяти коров. А специально нанимать чужого человека для ухода за коровами хлопотливо: и страховать его надо, и восьмичасовой день, и сверхурочные. Право, так на так и выйдет!
Значит, на четырнадцати гектарах он ведет зерновое хозяйство и получает, если нет ранних заморозков, 500 тысяч марок годового дохода.
Столько, сколько квалифицированный рабочий, и, пожалуй, меньше, чем его жена — учительница…
И тут же я узнаю, что доход этот возможен только потому, что зерно у крестьян покупается за цену, которая выше, чем та, которую платят на рынке покупатели. Потребители платят, к примеру, 30 марок за килограмм — фермер же получает за него 40.
— Кто же покрывает разницу? — недоумеваю я.
И мне объясняют, что если килограмм импортного хлеба стоит 20 марок, то потребителю его продают за 30, и эта разница — источник дотации, получаемой землевладельцами.
Здешний хлебороб не разоряется лишь потому, что покупаемый за границей хлеб стоит дешевле, чем отечественный. Парадокс? Но этот парадокс стал будничным явлением в финском зерновом хозяйстве.
— Да, мой доход такой же, как у городского рабочего. А ведь у меня среднее хозяйство.
— Ну, что вы! — улыбается мой спутник, — Не у всех крестьян жена приносит столько дохода. Учительниц у нас меньше, чем средних хозяйств.
Я
Через день после посещения Кааппа мы проезжали мимо поворота к деревне Пийппола, в которой жил и работал Пентти Хаанпяя. Талантливый художник Эркко Танту в своей гравюре на дереве прекрасно изобразил печальный вид, открывавшийся из окна дома Хаанпяя.
Но этот дом теперь был пуст, и мы не свернули в Пийпполу.
Трижды мы останавливали машину у дворов крестьян-бедняков, которые владеют двумя-тремя гектарами. Но каждый раз не заставали хозяина. На двух гектарах не обернешься. Дело зимнее, и хозяева в отлучке. Один — на лесоразработках, другой — в городе безуспешно отыскивал работу…
Вернувшись в Хельсинки, я рассказывал друзьям о своих впечатлениях и сетовал на то, что так и не доведется уже встретиться с Пентти Хаанпяя, и на то, что не удалось застать дома ни одного крестьянина, владеющего двумя-тремя гектарами земли.
— Но вот это-то как раз и типично, — объяснили мне. — Если этот крестьянин не садовод и не цветовод, он не может прожить на доходы с такого участка. Пусть он числится по статистике крестьянином, пусть он часто, как собственник, свысока относится к рабочим, но сам он уже наполовину пролетарий. Летом месяц-другой он будет работать в деревне, а остальное время там хозяйствует жена.
Зимой 1956 года на лесные работы затрачено двадцать миллионов человеко-дней и три миллиона дней лошадиного труда. И на три четверти это был труд так называемых крестьян-сезонников с их лошадьми.
У вас это, кажется, раньше называлось отхожий промысел. У нас он теперь не столько «отхожий», сколько постоянный. То, что вы называете смычкой рабочих и трудовых крестьян, нигде не проявляется в такой наглядной форме, как у нас в лесу, в совместной борьбе лесорубов за свои права.
— Вас интересует механика, с помощью которой «двадцать семейств» грабят мелкое крестьянство?! — спросил меня живой, энергичный человек с темными глазами. — Об этом можно написать детективный роман! Уголовную приключенческую повесть, перед которой все приключения и доходы гангстеров покажутся мелочью! Я думал, что нас интересует только лирика или героика, но если вы задумали написать повесть об умном, жадном пауке-лицемере и его наивных жертвах — трудовых пчелах, то приходите и я покажу вам такие цифры, что вы ужаснетесь…
Мой собеседник был одним из активнейших работников Союза мелких земледельцев. И хотя я не собирался писать роман о приключениях гангстеров, все же в назначенное время пришел в союз.
Вчерашний мой знакомый выполнил обещание.
— Через маслобойные заводы, связанные с «Валио», в пятьдесят шестом году прошло два миллиарда тридцать пять миллионов четыреста шестьдесят восемь тысяч килограммов молока. Крестьяне получили за них пятьдесят три миллиарда марок, потребитель заплатил семьдесят пять миллиардов — значит, больше чем двадцать один миллиард марок забрали себе акционеры-банки. Не случайно крестьяне у нас говорят: «Я имею три коровы, но одна из них работает на «Валио».