В свете старого софита
Шрифт:
Его жизнь – жизнь взрослого мужчины, знаменитого артиста, великого артиста – имела много измерений, неведомых мне.
Тогда мне казалось: он меня не понимает. НЕ ТАК понимает.
Теперь я понимаю: это я его не понимала…
Впрочем, нет! Всё – не так! Что я твержу ерунду: я не понимала, он не понимал… Мы оба всё понимали! Но – до какой-то черты. Ведь наше общение происходило на разных уровнях. На одном уровне мы понимали друг друга с полуслова. На другом уровне – мы могли отчаянно спорить: из-за каких-то нюансов в его номерах, или из-за какой-нибудь строчки в моих стихах. Но был и ещё один уровень, к которому лучше было бы (для меня, по крайней мере) не приближаться вовсе. Здесь понимания не было никакого.
А он… он нуждался в тепле. Он был очень одинок. Это читалось во взгляде, в каждом жесте. В каждой его клоунаде, в его новеллах… Ему хотелось тепла. И, встретив во мне существо любящее и преданное, он, естественно, ждал от меня тепла. А получал колкости и пугливые отшатывания. Пуританскую строгость и обиду. Он не понимал: в чём его вина и ошибка?
А его вины тут не было. Как и моей тоже.
Тут не было ничьей вины.
Просто я его любила какой-то ДРУГОЙ любовью.
И именно эта непостижимая, странная любовь стояла между нами: не соединяя, а – разъединяя.
…И когда мне открылась сущность моей любви к нему, – мне стало спокойно и удивительно хорошо…
Прямо как гвоздь в мозгу засело! И не вытащить его оттуда… Так и колет:
«Если б ты мне не нравилась, как женщина…»
А я хотела, чтобы он видел во мне ЧЕЛОВЕКА. Не женщину – а человека. И любил бы человека.
– Сразу видно, что в степи жила. Дикарка! – смеялся он.
Я обижалась.
– Ты обижаешь меня, – говорил он.
– Чем?
– Тем, что обижаешься на меня.
На нежность я отвечала колкостью. На трогательные комплементы – паническим испугом.
– Не надо! Пожалуйста, не надо! – твердила я.
– Можно тебя поцеловать?
– Нет!
– Тогда поцелуй меня сама, – говорил он своим мягким, вкрадчивым голосом.
– Зачем? – изумлялась я.
Он смеялся…
– Почему вы смеётесь?
– Ну, не плакать же! – говорил он.
– Действительно…
А мне при этом хотелось плакать. И его это раздражало. Он не переносил грусти на моём лице.
– Улыбнись сейчас же! – говорил он, причём – довольно жёстко.
И я, скрепив сердце, улыбалась.
…Потом… потом всё разъяснилось. Потом – спустя целую жизнь…
Судьба приведёт меня в дом к его крёстной. Милая тётя Женя… Младшая сестра его матери. Она же была его крёстной. Она многое мне рассказала… Рассказала, как Лёню крестили в храме Нечаянной радости, который стоял напротив их дома в Марьиной роще – как раз через дорогу… Тётя Женя была хранительницей большей части его архива. Она мне показала старые, ещё довоенные фотографии, и на одной… Лёня, маленький, в матросском костюмчике, его старый, морщинистый отец и его юная мать с бесконечно печальными глазами. И тётя Женя сказала:
– На Тоне здесь прямо лица нет. Незадолго перед этим умер её второй ребёнок. Девочка.
– Лёнина сестра?… Так у Лёни была сестра?!
– Да. У Лёни была сестра. Но умерла во младенчестве…
Так вот оно что! – ударило меня, как током. Так вот кем я была ему. Сестрой!
Да, я верю в переселение душ. Верю в продолжение жизни в другом облике. В другом облике, в другое время. Если есть в этом высший смысл…
Нет, не зря же столько раз слышала от самых разных людей: «А вы с Енгибаровым похожи!» Не зря мы не могли поссориться навсегда. Да, спорили, да, делали друг другу больно, вольно или невольно. Но при этом никогда не оставляла уверенность, что мы, поостыв, встретимся снова. Так бывает только у братьев и сестёр. «Брат и сестра» – это
…Порой мне казалось, что я постоянно балансирую на тонкой проволоке… а там, внизу – бездна!…
– Ну, как ты там, Нуш? – окликала меня Дюшен.
– Ничего…
«Ничего» – очень ёмкое слово. Оно таит в себе такие глубины!… Из этих глубин и родились стихи той весны – весны семидесятого года…
Мне ненависть Ваша льстит! Как хохот галёрки – миму! Как Моцарту – яд в горсти Сальери! Как турки – Крыму! Как шашка льстит голове шальной! Согрешившим – бездна!… Мне ненависть Ваша – хлеб за песни мои и дерзость – не женщиной Вашей быть – но совестью, в ранке – солью… Что нежность? Полночный дым!… Бывали нежны? Без боли я всех Вам могу простить любовниц – ты дня не любишь! Мне ненависть Ваша – льстит! Ужели теперь забудешь?…НИЧЕГО – это такая чёрная, засасывающая дыра… Но вот учёные доказали (или только догадались?), что, пролетая сквозь чёрные дыры в космосе, можно вылететь в совершенно иные миры…
Так и я. Пролетая сквозь чёрные дыры Ничего, я оказывалась в иных измерениях… Здесь царили Поэзия и Правда. Здесь можно было не бояться быть собой. Здесь наши взаимоотношения с Клоуном развивались по иным законам – по законам Поэзии и Правды.
А потом, когда настало окончательное НИЧЕГО – из него родилась вера.
…И опять был вечер, и мы опять шли с ним по Самотёчному бульвару и спорили…
Спорили: хорошо ли умереть молодым. Я настаивала на том, что умереть молодым – хорошо. А Мой Клоун не соглашался, убеждал меня, что «это – легко».
– А ты попробуй: доживи до старости, но останься такой же, какая ты сейчас, – сказал он, взглянув на меня так тепло…
В ответ на его слова и на этот взгляд внутри у меня как будто зазвенели тысячи серебряных колокольчиков… Стало светло и свежо, нежно и искристо… Господи, неужели?… так, значит… он считает, что сейчас я вполне даже… И стоит остаться такой до старости?… Ах, какой фантастический комплимент сделал мне Мой Клоун! Лучший в жизни. Ах, какое сказочное, волшебное пожелание!
«А ТЫ ПОПРОБУЙ: ДОЖИВИ ДО СТАРОСТИ, НО ОСТАНЬСЯ ТАКОЙ ЖЕ, КАКАЯ ТЫ СЕЙЧАС».
Эти его слова я восприняла как его завет мне – на всю оставшуюся жизнь…
«А ты попробуй…» – я вспоминаю его слова, когда мне бывает очень трудно, когда руки опускаются от усталости, когда случаются минуты отчаянья и безысходности. «А ты попробуй, доживи до старости, но останься такой же, какая ты сейчас!» – слышу я его голос сквозь толщу времён…