В свете старого софита
Шрифт:
И когда Гавр сказал: «Хочу тебя познакомить с художником Валерием Каптеревым», – я и не подозревала, во что это выльется. И чем это для меня станет.
Мы отправились целой гурьбой: Гавр, его беременная жена Таня, Симон Бернштейн, Жан-Кристоф и я.
Мы шли в гости к художнику Каптереву, не догадываясь, что нас ждёт встреча сразу с трёмя художниками! И с чудесным поэтом.
…Когда мы вышли из метро «Речной вокзал», чтобы дальше идти пешком через заросли зелёных двориков, в это время зазвонили колокола… в старинном храме с голубыми куполами, за
Здесь, на севере Москвы, как будто сплошной то ли лес, то ли парк, то ли деревня, земли больше, чем асфальта, и шелестящая, высокая трава повсюду… и привольное цветенье золотистых задорных лютиков, наивных ромашек и нахальной сурепки… И так мы шли, вдыхая вкусный свежий воздух, хоть и жара стояла, но всё равно чувствовалось, что близко – вода, много воды, сразу за Ленинградским шоссе – Химкинское водохранилище с чайками и катерами… и чайки проносятся над улицей вместе с воробьями…
А колокола пели, и хотелось идти долго-долго, дышать и слушать… а впереди нас ждала встреча с удивительными людьми. Гавр познакомился с ними накануне у художника Отарова, и был приглашён в гости. Он спросил: «А можно я приду не один?»
– Замечательно! – услышал он в ответ. – Приводите всех своих друзей. Я покажу вам свои картины. Хоть мы и не дома сейчас живём, а у друзей, но часть картин я всё же из дома захватил – для показов. Приходите!
В те годы домашние показы картин – для многих художников были единственной возможностью показать миру то, что ты делаешь. Если не желаешь писать «паровозы» (трубы заводов и комбайны на полях, портреты передовиков народного хозяйства и военачальников), – то путь в выставочные залы тебе заказан. Мир может и не узнать о тебе, если дом твой не будет открыт для друзей, для знакомых, для их знакомых и так далее… Будь готов к тому, что то и дело в твой дом будет вваливаться толпа незнакомых людей, пришедших посмотреть картины. И вот, познакомившись с художником Валерием Каптеревым только вчера, Гавр уже вёл, пусть и небольшую, но всё-таки толпу «смотреть картины».
Каптеревы жили в то лето в районе метро «Речной вокзал», недалеко от моего дома. Это была квартира художника Валерия Волкова, который с женой уехал на лето во Францию. Волковы уехали во Францию, а Каптеревы сбежали из своей коммуналки на Кадашевской набережной. Каптерев занимался в то жаркое, дымное лето добыванием квартиры.
Это был крепкий, немного сутулый человек лет семидесяти. У него была крупная голова, лоб Сократа, голубые, острые глаза и смешная, задорная борода. Усов не было. «Борода – краса мужчин, а усы и у кошки есть», – с хитрой улыбкой говорил он.
Его жена – маленькая и худенькая, как тростинка, но её узкое лицо, огромные лучистые глаза, похожие на глаза сказочной птицы-вещуньи, изящный горбоносый профиль, её руки, худые и чуткие руки пианистки и балерины делали её облик очень значительным и волнующим. С первого взгляда было видно: Людмила Фёдоровна – необыкновенная женщина. Валерий Всеволодович
Он был ровесником века, чем очень гордился, а Людмила Фёдоровна была на пять лет его моложе. В семьдесят втором году они оба были уже пожилыми людьми, но через несколько минут общения ты об этом забывал…
…Светил круглый торшер, в раскрытое окно вливался запах сирени… Валерий Всеволодович доставал из-за кресла свои картины, чтобы устроить показ.
Его картины (небольшого формата, на картонках, он их называл «замазючками») были как окна – в иные измерения жизни, в иные миры…
«Глиняные лошадки убегающие в дождь», «Кувшинчик, гладиолус и ящерица», «Дитя чудовища», картина-витраж «Земля и небо», «Танцующие дервиши»… Картины были очень живописны, музыкальны, от них исходил аромат… Он вынимал их, как фокусник, и каждый раз внутри у меня раздавалось удивлённое и восторженное «Ах!…»
От этого человека исходили сила и энергия. А глаза – острые, голубые – смотрели молодо, озорно. Он показывал картины и взглядывал на каждого из нас быстро и пронзительно.
А потом он вынул ещё одну картину…
– «Вечерний звон», – сказал он.
…Полыхал закат… синие купола храма раскачивались от вечернего звона… птицы летели сквозь закат… кусты цветущей сирени подымались до самых куполов… и молодой монах, смущённый всей этой красотой, склонил перед ней голову… Господи, красота-то какая, Господи! Что же с этим делать, Господи? Как объять, как постичь? И сирень, сирень, Господи, её лиловые тяжёлые гроздья… как вместить в сердце весь этот мир?… Зачем ты сотворил его таким прекрасным? таким пьянящим… таким безудержно-страстным… И есть ли смысл в обетах и отречениях?… И нет ли в обетах и отречениях греха… ибо накладываем вето на красоту Божественную, на творение Божие, которое – для нас же и сотворено, ради нас, для нашей радости…
И я понимала, что передо мной – великий художник.
Я смотрела на эту картину – как в распахнутое окно… как в окно, распахнутое в тёплую, живую сказку… И дышала сиренью… и погружалась в зарево заката… в колокольный звон… чувствовала себя птицей и сиренью, и этим монахом… Мне казалось, я ещё никогда в жизни не видела картины, которая бы доставила мне столько радости и печали одновременно. Я не могла насытиться, насмотреться, мне хотелось всю её впитать… раствориться в ней… вот так, одновременно: впитать – и раствориться, возможно ли такое?
Я понимала, что встретила главную картину своей жизни. И если мне будет плохо – я буду вспоминать её. И если мне будет хорошо – я буду вспоминать её. В этой картине для меня – вся полнота жизни.
(И если бы… если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что, пройдут года, и эта картина будет висеть на стене моей комнаты, и вечерние лучи солнца каждый день будут освещать её, делая совершенно живыми и объёмными купола, кисти лиловых сиреней и оранжевый закат… И мою память о том дне, когда я познакомилась с Каптеревыми…)