В тайниках памяти
Шрифт:
– Ничего подобного. Можно. Это и значит быть писателем. Превращать каждый миг жизни в миг творчества. Видеть все глазами писателя и…
– Вот в чем твоя ошибка. Вот в чем ошибка таких, как ты. Вы думаете, что литература исправляет жизнь. Или дополняет ее. Или заменяет. Но это неправда. Писатели – а я знала многих – всегда были едва ли не худшими любовниками, какие мне попадались. А знаешь почему? Когда они занимаются любовью, то уже прикидывают, как описать эту сцену. Никакая их ласка не радует, потому что их воображение одновременно создает или готовится создать ее литературную версию, их мужская сила скована срочной необходимостью построить фразу. Когда я говорю
Теория была занятная и приглашала к дискуссии, но я ее не слушал. Сига Д. опустила ногу на пол. Полотенце практически развязалось, и я видел почти все ее тело: живот, талию, надписи, вытатуированные на коже… Только груди еще были прикрыты краями полотенца. Теперь мне был явственно виден Глазок, и я смотрел на него не моргая.
– Ну вот: даже сейчас ты думаешь о фразах. Плохой знак. Если ты хочешь написать хороший роман, забудь о нем хотя бы на минуту. Ты же хочешь меня отыметь? Да, хочешь. Я здесь. Думай только об этом. Обо мне.
Она встала с кресла, подошла, наклонилась, приблизив лицо к моему. Полотенце развязалось, открылись груди, она прижалась ими ко мне.
– А если нет, вытряхивайся отсюда и пиши еще один дерьмовый романчик.
Эта попытка раззадорить меня показалась мне несколько наивной, и я опрокинул Сигу Д. на кровать. Торжество, вожделение и вызов, отразившиеся на ее лице, наполнили меня исступленным желанием. Я начал целовать ее соски и вскоре сумел добиться от нее вздохов или, вернее, чего-то похожего на вздохи. По крайней мере, мне хотелось в это верить. Были эти вздохи реальными или нет, но они привели меня в восторг. Я приблизился к центру паутины, я, муха, приблизился к таинственному, смертоносному центру жилища Матушки-Паучихи. Я захотел соскользнуть к Глазку. Но она удержала меня и перевалила набок, как ребенка, с унизительной легкостью, и вдобавок расхохоталась; затем встала и начала одеваться.
На меня накатила волна бешенства, и я решил сделать вторую попытку. Но представил себе, как смешно выгляжу сейчас, и это меня удержало. Я промолчал и не двинулся с места. В этот момент Сига Д. запела какую-то медленную песню на языке серер. Я улегся и стал слушать, и мало-помалу комната, которая до этого не выражала ничего, кроме ледяного спокойствия, ожила, в нее проникла печаль, пробрались воспоминания. В песне говорилось о старом рыбаке, который готовится выйти в море, чтобы бросить вызов богине – владычице рыб.
Я закрыл глаза. Сига Д. закончила одеваться, напевая последний куплет. Лодка уплывала все дальше по тихим волнам океана, а рыбак напряженно вглядывался в горизонт, глаза его сверкали: он был готов к встрече с легендарной богиней. Он не вернулся на берег, откуда на него смотрели жена и дети. В конце пути его лодка оказалась позади океана, и один лишь Бог составлял ему компанию. В момент, когда Сига Д. умолкла, в комнате воцарилась безутешная печаль.
Она продержалась несколько секунд, и я почти физически ощущал ее тяжесть и затхлый запах, но тут Сига Д. пригласила меня посидеть на балконе, и там нам обоим стало легче. Она достала привезенную из Амстердама превосходную траву, с ловкостью, выдававшей
– Нет, Диеган. Не думаю, чтобы у нее было продолжение. Так считала одна из моих мачех, Та Диб, которая пела мне ее в детстве.
Сига Д. сделала маленькую паузу, а затем добавила, что продолжения и не нужно, поскольку каждый из нас, als her erop aan komt, и так знает финал этой истории: тут возможен только один вариант. Я согласился с ней: действительно, другого варианта нет. В этот момент косяк, который я держал в руке, потух. За всю мою жизнь мне редко когда доводилось так приятно расслабиться. Я поднял глаза к небу, беззвездному небу: что-то закрывало его от меня, и это была не вереница облаков; другая преграда, огромная и глубокая, похожая на тень какого-то гигантского существа, пролетающего над землей.
– Это Бог, – сказал я. На мгновение замолк и продолжил спокойным и негромким голосом (мне кажется, я никогда больше не испытывал такого небывалого и неискупимого чувства, какое изведал тогда – чувства, что я пальцем дотронулся до Истины): – Это Бог. Сегодня вечером Он совсем близко, я даже думаю, что Он давно уже не был так близок к нам. Но Он знает. Знает, что будущее уничтожит Его. Он недостаточно вооружен, чтобы противостоять Своему самому страшному кошмару – нам, людям.
– Значит, ты из тех, кто, покурив травки, превращается в мистиков и богословов, – тихо произнесла Сига Д.
Помолчав, она сказала:
– Подожди-ка. – Она вернулась в комнату, порылась в сумке и вернулась на балкон с книгой в руке. Села, раскрыла книгу наугад и сказала: – Мы не можем закончить этот вечер, не почитав, не пожертвовав несколько страниц богу поэтов. И начала читать вслух: трех страниц было достаточно, чтобы меня затрясло.
– Да, я знаю. Это действует сильнее, чем косяк, – сказала она, закрывая книгу.
– Что это?
– «Лабиринт бесчеловечности».
– Этого не может быть.
– В смысле?
– Этого не может быть. «Лабиринт бесчеловечности» – это миф. Т. Ш. Элиман – бог-евнух.
– Ты знаешь Элимана?
– Знаю. У меня был сборник «Краткий обзор негритянских литератур». Я так долго искал эту книгу… Я…
– Ты знаешь историю этой книги?
– В «Обзоре» сказано, что…
– Забудь про «Обзор». Ты пробовал искать самостоятельно? Да, похоже, пробовал. Но не нашел. Ясное дело. Никто не может найти. А вот я почти нашла. Подобралась совсем близко. Но дорога извилистая и длинная. А местами опасная для жизни. Ищешь Т. Ш. Элимана – и вдруг у тебя под ногами бесшумно разверзается пропасть, словно опрокинутое небо. Или чья-то гигантская пасть. Вот и передо мной раскрылась эта бездна. Я угодила туда. Падение произошло… падение…
– Я ни слова не понял из того, что ты рассказываешь.
– …И я пережила его. Жизнь приняла неожиданное направление, моя путеводная нить затерялась среди песков времени, и мне не хватило мужества отправиться на ее поиски.
– На поиски кого? Или чего? А главное, как ты достала книгу? И где доказательства, что эта книга – действительно «Лабиринт бесчеловечности»?
– …Я никогда не рассказывала, что я пережила или едва не пережила с этой книгой. Я чувствую, что это слепое пятно моей жизни, ее мертвое пространство.