В темных религиозных лучах. Вместо послесловия

Розанов Василий Васильевич

Вззг!.. Вззг!.. хрустел ветер вверху.

«Бедные», — подумал я.

Посмотри: вон-вон играет,

Дует, плюет на меня…

. . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . .

Там сверкнул он искрой малой

И пропал во тьме пустой

. . . . . . . . . . . .

Сил нам нет кружиться доле…

Около

меня растворилась дверца и опять захлопнулась. Однако как будто в момент раствора я услыхал: «бай-бай». — «Вот идиллия среди бури»… «Куда же они своего купца спрятали? Верно, и он боится». И я, по нелепой сонной ассоциации, припомнил из Апокалипсиса, как «купцы будут плакать, сокрушаясь: какое богатство погибло! И цари будут тоже плакать, тоже о чем-то сокрушаясь». «Ну, — поправил я себя, — там — над мистическим Вавилоном, а тут над чем плакать?» Всего у купчишки тысяч пятнадцать в бумажнике. Моржи раздерут, а казначейство порадуется, что кредитки не разменивать на золото. Всякая гибель бумажных денег хороша, это говорят экономисты, и в этом смысле как пожары, так и морские аварии кладутся в виде плюса на счетах казначейства.

Со стороны суденышка раздался ужасный треск. Я вздрогнул. Дрогнул как будто и наш пароход. Но я все смотрел туда. Вдруг как будто я увидал вместо одного суденышка два, или, скорее, два крупных кома, ужасно колотившиеся на волнах и то совершенно в них погружавшиеся. «Что такое? Что случилось такое с ними?!» И я бросился к неподалеку работавшему нашему матросу. «Что с ними?» Он ничего мне не ответил. «Тонут?» Он молчал.

Я вспомнил, что пароход был немецкий и, может быть, моя речь ему не понятна. «Почему же мы не подаем им помощи?» — закричал я. И опять это тупое молчание матроса, как будто меня для него не существовало.

«Пассажир. Я только — пассажир. Что я могу? что прикажу?..» — «Взяли билет и сидите, сударь», — ответит он мне: — «Рига — Петербург; сели в Риге, высадитесь в Петербурге, вот и все. И молчите до времени».

«До времени, до времени», — обиделся я. И у пр. Даниила сказано: «Будет три времени и пол-времени». Чт'o такое

«пол-времени» — я никогда не мог понять, и подсмеивался неуклюжести, верно, семинарского перевода. «Ну, Христос проповедовал три года с половиной: так чт'o же это, «три времени и пол-времени, что ли…?!» «И мерзость запустения станет на месте святе…» — «Ну, хорошо, конечно — мерзость запустения, когда одна Стена плача осталась, около которой ревут виленские пейсы и ковенские торгаши». «И жертвоприношения прекратятся…» — «Ну, и прекратились». «И сойдет Он в храм и сядет на престоле и будет вместо всякого рекомого Бога». — «Ну, так ведь это события пришествия Христа, рассказанные согласно у Рудакова и Иловайского. Какой глупый сон. Что же дальше-то?!».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«А то же, — будто крикнул мне кто-то, — что не посмотрели барометр и бух в море. И вот одни щепки».

«От кого щепки?» — переспросил я невольно и оглянулся, точно со мной говорил кто-то живой. Но никого не было. «Да чт'o это, галлюцинация, что ли?»

— «Ничего не галлюцинация, а действительность». Но я не хотел такой действительности и всеми силами начинал теперь верить, что — галлюцинация. «Светопреставление?»

Ребенок пищал в щелку.

…Бесконечны, безобразны,

В мутной месяца игре,

Закружились бесы разны

Будто листья в ноябре.

. . . . . . . . . . . .

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?..

. . . . . . . . . . . .

Море вдруг осветилось. Стала полная луна. «Луна… Астарта… Милая»… На месте судна ничего не было.