В тени алтарей

Миколайтис-Путинас Винцас Юозавич

Но обед уже подходил к концу. Какой-то пожилой господин сказал поздравительную речь и закончил ее предложением спеть многолетие. Кто-то затянул «Многая лета», другие подхватили, а затем все гости с рюмками в руках обступили каноника, чтобы чокнуться с ним и пожелать долгой жизни, доброго здоровья и счастья.

Все затихли, когда заговорил сам юбиляр. Он поблагодарил за пожелания и оказанную ему честь, зачислил себя в разряд старичков, сделав комплимент молодежи, утешил пожилых и то и дело ввертывал юмористические замечания и остроты. Каноник Кимша был искусный

оратор. Окончив речь, он не стал садиться, а пригласил всех в гостиную пить кофе.

Гости торопливо вставали из-за стола, и среди общей суеты Васарис каким-то образом очутился возле Люце.

— Ну, как? Не раскаиваетесь, что приехали? — спросила она.

— Полно вам, — оправдывался Васарис. — Такого приятного дня у меня за все каникулы еще не было.

— Серьезно? А я думала, вы только отбываете тяжелую повинность.

— Напротив, я рад навестить соседей, — ведь я здесь столько времени не был.

Лицо ее снова стало печальным, когда она, взглянув на него, спросила:

— Ну, что вы нашли у нас нового?

— Во-первых, вы очень изменились. Вы о чем-то грустите, Люция. Раньше с вами этого не бывало.

Она стала еще серьезней.

— Да, вы правы. Я стою на перепутье и проверяю себя. А может, и не только себя. Думаю, что и вам в какой-то степени знакомо это чувство. Вы, верно, тоже проверяете себя, когда думаете о своем призвании.

— Да, — тихо подтвердил Васарис. — Трудная это вещь. Однако я не предполагал, что вы собираетесь идти в монастырь, — добавил он шутливо.

— Откуда вам знать? Может, я и об этом думала… А у вас уже решен вопрос о призвании?

— Еще не окончательно…

После он раскаялся в своих словах. В самом деле, зачем он это сказал? Ведь он твердо решил стать ксендзом. Кроме того, такой неопределенный ответ мог способствовать укреплению «опасного знакомства».

Разговор оборвался, так как Люце пошла разливать кофе. К Васарису подошел ксендз Трикаускас и сказал деланно-укоризненным тоном:

— О, зачем вы кружите голову нашей Люците? И без того бедняжку истерзала неизъяснимая тоска… Ох, уж эти мне поэты! И кто бы мог ожидать этого два года тому назад? А вот женское сердце угадало.

Людасу было неприятно разговаривать с Трикаускасом на эту тему, а еще неприятнее — удостовериться в том, что не только Петрила, но и викарий следили за развитием отношений его с Люце. Бразгис, конечно, тоже кое о чем догадывался. А может быть, и настоятель знал, кому симпатизирует племянница? Ведь в этом тесном деревенском мирке и еще более тесном мирке настоятельского дома чувства единственной молодой и красивой девушки не могли укрыться от ревнивых мужских глаз. Вероятно, никто из них не делал из этого никаких выводов. Это служило лишь темой для плоских шуток и насмешек, которые докучали виновникам, особенно чувствительному Васарису. И если бы он знал, что в его отсутствие Трикаускас, Петрила и сам Бразгис часто поддразнивали им Люце, то ни за что бы сюда не приехал.

Люце принесла им кофе. Трикаускас пошел за сигарой и запропастился. Они опять остались вдвоем.

— А вы за это время тоже изменились, —

сказала Люце, окинув взглядом Васариса. — Вы и раньше были недурны собой, только — не сердитесь — совсем еще мальчик. А теперь ничего такого в вас не осталось. Не будь вы семинаристом, в вас бы все девушки повлюблялись.

Васарис усмехнулся.

— Стало быть, я хорошо сделал, что поступил в семинарию.

— Вы так боитесь любви?

Васарис стыдился говорить о любви и ничего не ответил. А Люце, глядя ему в лицо, продолжала:

— И все-таки одна в вас влюбилась и, кажется, будет очень несчастной.

При этих словах в голосе ее задрожала какая-то нота, и Васарис сразу растерялся. Опустив глаза и помешивая ложечкой кофе, он искал и не находил подходящих слов, чтобы нарушить тягостное молчание.

И опять заговорила Люце:

— Кажется, еще совсем недавно я вас знала таким несмелым семинаристиком-первокурсником, а теперь вы вот-вот окончите семинарию. Это у вас почти последние каникулы…

— Нет, не последние, — поправил ее Васарис. — Будут еще одни, перед шестым курсом.

Она только рукой махнула.

— Ну, какие это каникулы. Вы уже приедете каким-нибудь диаконом, будете целыми днями читать бревиарий и ни одной женщины близко не подпустите.

— Нет, я даже не буду иподиаконом, — оправдывался он.

— Почему? На пятом курсе многих посвящают. Петрила говорит, что его тоже посвятят.

— Меня так скоро не посвятят…

— Почему?

— Я не очень набожен и не из благонадежных.

И в этом ответе он потом раскаивался. Надо было подтвердить, что, действительно, в следующем году все будет кончено.

— Да, правда, вы же поэт! — сказала Люце и тут же с сожалением добавила: — Ну, это для вас не помеха. У вас и стихи всё такие серьезные, возвышенные, всё про идеалы, про отечество…

Краска стыда залила лицо Васариса, а она без всякой жалости допытывалась:

— Почему вы не пишете о любви? Ведь это неиссякаемая тема для стихов. Или вообще что-нибудь попроще, чтобы доходило до сердца. А сейчас у вас всё идеалы, идеи, точно проповедь слушаешь.

Васарис уныло прихлебывал кофе, готовый отречься от этих злосчастных стихов, казавшихся ему сейчас ужасно дрянными.

Она заметила его беспокойство и стала мягко оправдываться:

— Вы не сердитесь, правда? Я с вами говорю откровенно, потому что знаю, какой вы хороший.

И тут Васарис сам ощутил потребность разоткровенничаться, поделиться с ней своими мыслями и сомнениями относительно многих-многих вещей. Но как это сделать? В этой шумной, накуренной гостиной каждый мог подойти к ним или следить за ними издали. Он уже заметил насмешливый взгляд ксендза Трикаускаса, стоявшего в другом конце комнаты. Встретиться с глазу на глаз?.. Но угрожающий перст духовной дисциплины привел в смятение его совесть. Он внутренне сжался от чувства холодной резиньяции. «Эх, все это не для тебя. Ни путь поэта, ни искренние, душевные излияния, ни ободряющие слова любви. Ты останешься в одиночестве, и никто не разделит с тобой ни радости, ни горя».