В тени алтарей
Шрифт:
На этот раз он овладел собой, хотя у него грудь распирало от злости на придирчивого, мелочного, скупого, неотесанного настоятеля, всегда готового оскорбить ни с того, ни с сего. На этот раз он овладел собой, у него хватило терпения, но надолго ли?
Этот маленький инцидент испортил Васарису настроение перед самым визитом в усадьбу. Он выбежал из комнаты прежде, чем было условлено, когда и как они отправятся туда. Но позовут ли его настоятель со Стрипайтисом? Он решил ни о чем не спрашивать и в компанию не навязываться. Если не позовут, пусть идут вдвоем. Он и сам найдет дорогу.
Баронесса пригласила к пяти часам, времени осталось немного, и Васарис начал собираться. Он старательно начистил сапоги, надел новую сутану, манжеты и, в знак особого щегольства — пристегивающийся спереди
Пока он собирался, злость его на Платунаса не унялась, а только приняла иное направление. Хорошо же! Настоятель и Стрипайтис оскорбляют его, презирают и даже не приглашают пойти вместе? Ну и пусть! Он найдет дорогу и один. Он сумеет произвести лучшее впечатление, чем настоятель и Стрипайтис! Он повеселел, представив себе, как будет разговаривать с баронессой и как будут неприятно удивлены оба старших ксендза.
Однако незадолго до пяти зашел Стрипайтис и пригласил его идти вместе. Неудобно будет, если он явится позже. Придется объяснять в чем дело… Вообще ксендзы должны действовать единодушно, нельзя показывать, что между ними происходят какие-то недоразумения. Васарис согласился, но досада его не убывала, и он всю дорогу твердил себе, что должен заслужить благосклонность баронессы, точно это было бы самой страшной местью настоятелю.
В передней барского дома их встретила бойкая горничная, приняла у них накидки и попросила в гостиную. Господин барон и госпожа баронесса сейчас выйдут.
Гостиная была огромная комната, почти зал, слабо освещенная осенними сумерками и потому довольно мрачная. Три ксендза не знали, что и делать в этой темноте. Настоятель больше привык расхаживать по гумну и скотному двору, чем по гостиным, и с первого же шага запнулся ногой за ковер и едва не опрокинул стул. Васарис тоже не привык к барским гостиным и, несмотря на всю свою решимость, робел и волновался в ожидании встречи с хозяйкой. Непринужденнее всех, кажется, чувствовал себя ксендз Стрипайтис. Он по своей толстокожести нигде и никого не стеснялся и не задумывался о своих манерах. Он походил по комнате вдоль и поперек, удостоверился, что печь натоплена, осмотрел картины, перебрал все ноты на фортепиано, потом сел в кресло возле столика, закинул ногу на ногу и закурил папиросу.
Вскоре отворилась боковая дверь, и вошел барон.
— А, Reverendissimi! [119] — воскликнул он и, раскрыв объятия, подошел к гостям. — Mille excuses, mille excuses! On vous laisse seuls dans les t'en`ebres!.. [120] Это потому, почтеннейший господин настоятель, что уже осень. Der Sommer mag verwelken, das Jahr verweh'n [121] , как поет моя жена. Ну, как вы себя чувствуете, господин настоятель? — спросил он уже по-русски.
119
Уважаемые (итал.).
120
Тысяча извинений! Вас оставили в темноте (франц.).
121
Лето увядает, пролетает год (нем.).
Барон имел странную привычку мешать все языки, какие только знал, не задумываясь о том, понимают его собеседники или нет. Поздоровавшись с настоятелем, он повернулся к Стрипайтису.
— Quelle marque de cigarettes est-ce que vous fumez, Monsieur l'abb'e? Darf ich Sie Bitten von den meinigen zu versuchen? Ce sont les cigarettes de qualit'e… [122] Ну, как дела?
Ксендз Стрипайтис сунул барону руку для пожатия; из всей его речи он понял только слово «сигареты» и замотал головой:
122
Какие
— Нет, сигар я не курю. Очень воняют.
— Воняют? Воняют? Qu'est-ce que ca veut dire? [123] — Барон удивленно поглядел по сторонам и, заметив стоящего у окна Васариса, бросился к нему, снова раскрыв объятия:
— Ah, le voil`a! Mon cher ami, madame la baronne sera tr`es contente de vous voir ici. [124]
— Извините, господин барон, к сожалению, я не знаю французского языка, — сказал Васарис.
123
Что это значит? (франц.)
124
А, вот и он. Госпожа баронесса рада будет увидеть вас здесь, друг мой (франц.).
— Вы не знаете французского языка? Ничего, mon ami. Я и сам не люблю его. Не люблю, не люблю!.. А ваша фамилия Вазари? Да? Parla italiano? [125] Ведь ваша фамилия Вазари?
— Васарис.
— Вы, должно быть, итальянец, Reverendissime!
— Нет, господин барон. Я литовец. Фамилия у меня чисто литовская. Есть такой месяц — februarius.
— А вы знаете, кто был Вазари? Нет?.. Вазари был первый историк итальянского искусства. Жил в эпоху Возрождения… Поэтому я, как только услышал вашу фамилию, сразу ее запомнил. Вот вам, господа, — обратился он уже ко всем троим, — новое доказательство того, как красив литовский язык. Потому что итальянский язык, господа… — и барон пустился в филологические рассуждения о звучности, богатстве и древности языков. Гости помогали ему, когда вопрос касался латинского или литовского языков.
125
Вы говорите по-итальянски? (итал.)
Горничная зажгла большую красивую лампу на столе, за которым сидели гости, и два больших канделябра в обоих концах комнаты. Сразу стало уютнее и веселее.
Снова отворилась дверь, и на этот раз появились баронесса и госпожа Соколина. С настоятелем и ксендзом Стрипайтисом они были давно знакомы, а Васариса запомнили после встречи на дороге. Воспоминание об этом «променаде» и послужило первой темой разговора.
Увидев в дверях гостиной баронессу, Васарис был ошеломлен и не мог надивиться на произошедшую в ней перемену. Он так легко вызывал в воображении ее образ, что, кажется, узнал бы ее везде и всегда. А тут едва поверил своим глазам. Он, конечно, знал, что увидит ее одетой по-другому, потому что барыни не ходят дома в мужских костюмах для верховой езды, но такой разительной перемены не ожидал. Ему показалось, что изменился не только наряд, но и сама женщина была другая.
Он увидел тонкую высокую даму, гораздо выше Люце, а может быть, и красивее ее. Она шла легкой, грациозной походкой, надменно подняв голову и чуть-чуть улыбаясь. Волосы ее были завиты и уложены в замысловатую прическу; в ушах висели драгоценные серьги. Черное платье было без всяких украшений, но очень элегантное. Ксендзам оно показалось диковинным, потому что было с большим вырезом на груди, и каждый раз, когда баронесса поворачивала голову, одно плечо совершенно обнажалось. А когда она немного наклонялась вперед, ксендзы должны были из чувства стыдливости немедленно обращать взоры куда-нибудь в сторону, а мысли — на возвышенные, небесные предметы. Но наиболее злокозненным было то, что на шее у баронессы висел на тонкой цепочке крохотный золотой крестик, спускавшийся ровно до того места, на которое достаточно было взглянуть, чтобы подвергнуться величайшему искушению.