В тени славы предков
Шрифт:
Потом на поминальной трапезе в Колотовой избе, едва пригубливая чару с пивом, пристально смотрел на уходивших и приходивших гостей. Сам Колот тоже не пил, боясь, как бы Павша не учудил чего со своим норовом. На следующий день Лапа застал с утра племянника в конюшне, седлавшего коня.
— Пора мне, стрый, на службу.
Не понравилось Колоту, как Павша прятал глаза, излишне суетился, слишком туго затянул подпругу. «С ним поеду, провожу!» — мелькнуло у Колота, но Павша будто прочёл мысли:
— Не журись, дядько! Глупостей не наделаю, не глуздырь. —
И добавил, садясь в седло: — Как Бог укажет на татя, так на суд княжеский и пойду, без суда много
Глядя в спину сыновцу, затянутую в зимний, подбитый лисою, вотол, заставил себя поверить ему. Неспешной рысью, не оглядываясь, Павша накатанной протаянной дорогой выехал из Осинок. Колот, проводив взглядом племянника, приподнял калитку, втиснул в разбухшие от влаги ободверины.
В село Древичи накатанная дорога шла только через Осинки. Павша с детства знал каждую тропку вокруг болота, сквозь которое можно было пролезть на окружную дорогу в древнее русское село. За Осинками слез с коня, взял под уздцы, пригибаясь под низкими ветками частолесья, пошёл на старую дорогу. Болото ещё не замёрзло, предательски тая под хрупким льдом гибельную трясину. Земля местами играла над твёрдым дёрном, но Павша безошибочно шёл по тропе. Чуявший неладное конь храпел и шёл с неохотой, один раз вспрянул, провалившись по бабки. Павша, успокаивая и выводя на тропу коня, зачерпнул чёрной болотистой воды в сапоги, с неудовольствием почувствовав, как наливаются мокрой тяжестью шерстяные портянки.
Боялся, что по дороге встретит стрыя, разгадавшего умысел, но тот, по-видимому, постарел, растеряв расторопность, и положился на волю Рода (не мог дядька не догадаться!). Подъезжая к Некрутовому двору, даже не спешился, ударив высвобождённой из стремени ногой в крепкие, чернённые временем ворота.
Некрутовы родичи высыпали во двор все разом: стар и млад, одетые от посконных порток до соболиных опашней. «Эвон как! Ждали меня!» — подумалось Павше, значит, не зря боится Некрут, раз семью всю собрал. От этих мыслей сильнее разгорелась злость. Растворились ворота, но Павша не въехал, а, набычась, взглядом нашёл мужа матери, указал на него рукоятью плети:
— Некрут, тебя не было, когда насыпали курган, тебя не было на поминках, а значит, ты виновен в смерти матери моей! Я вызываю тебя на суд княжий! Коли нет вины на тебе, там и порешим!
— Не заговаривайся, кметь! Ты, сын пришлых славян, вину кладёшь на весь род русский, что до твоих пращуров славу здесь имели! — ответил, не сходя с невысокого крыльца, Некрут. Седой муж, что с хмурым интересом разглядывал Павшу, осадил родича на своём древнем языке, да так, что Некрут потупился и отступил назад.
— Стой, парень! — долгие полы опашня поволочились по сугробам за тем самым мужиком, шагнувшим к Павше, но тот не хотел слушать, плюнул в сторону Некрутовой родни и ожёг коня плетью, пуская его по широкой наезженной дороге.
Глава тридцать седьмая
Весна в Свитьоде выдалась ранняя. Оттаяли берега; тёплые ветра, морща посветлевшее море, не замораживали корабельные снасти. В фюльк Олава-ярла тянулись молодые и старые мужики, ставили шатры, жги костры, варя снедь. Подходили корабли с местными упландцами, пришли три лодьи с руянами, три с гаутами. Не оказалось пустым брёхом высказанное желание вестфольдского хёвдинга Хлёда отправиться с Владимиром в поход в Гардарики, и он привёл с собой аж четыре драккара, два из которых принадлежали ядарцам — соседям вестфольдцев.
Торопились выйти в море: Владимир мыслил начать войну с Ярополком во
В вечер перед уходом устроили прощальный пир. За столами у Олава-сидели только родичи и близкие друзья. Бергтора, сидя по левую руку от Владимира, не стесняясь, прижималась к нему. Уже с Олавом-ярлом было говорено, что князь забирает ярлову дочь к себе в Гардарики. Другому Олав не отдал бы дочь просто так, без свадьбы, но понимал и сам, что конунгу и нужна только дочь конунга, а там, глядишь, кроме Бергторы, Вальдамару никто не нужен будет, возьмёт и оженится.
Пир был не шумный, не звучали громкие здравицы, никто не порывался в пляс, только под конец уже Ивар с Кальвом, обнявшись, затянули песню. Ивара Олав не пустил — одного сына в походах достаточно, старший пусть дома сидит, ума набирается и готовится быть вместо отца. Ивар, расстроенный, потягивал пиво, ревниво слушал, как мужики, поминая былые битвы, готовятся к новым, шутят, поддевают гардского конунга. Владимир с Бергторой, поблагодарив Олава-за угощение, ушли, как только братья Олавсоны запели и к ним нестройно начали присоединяться другие пирующие. Потом князь с дочерью ярла долго не могли уснуть, разговаривали, лёжа вместе под медвежьей шкурой, слушая мерный храп Добрыни, сладко спавшего за тонкой стеной. Добрыня целую седмицу привыкал к возне за стенкой, громко ворчал, вроде ни к кому и не обращаясь, но смущая Бергтору. Каждый вечер Олавдоттир начинала по-бабски изнывать:
— Тебе, конунг, родовитая жёнка нужна. Но может, и я сгожусь? Среди моих предков называют конунга Ивара Широкие Объятья.
Владимир когда отшучивался, а когда и шипел на неё. Сегодня перед походом он молчал. Бергтора, или Олавна, как звали её среди новгородских кметей, осмелев от его молчания, говорила много, что-то спрашивала, и князь отвечал невпопад. Князь незаметно заснул, успев запомнить:
— Рожу тебе викинга, приворожу тебя навсегда к себе…
Шестнадцать кораблей, набитых под завязку викингами (пришедших пешими распихали по кораблям), — большая сила. Владимир оглядывал гордые боевые драккары деловито суетящихся ратных, что через своих хёвдингов ждали его указаний. Он всё ещё не верил, что задуманная Добрыней затея вышла и все эти воины идут именно за ним. Сквозь нечаянную гордость мечом пронзало сознание, что остановиться уже невозможно и он теперь отвечает за весь поход только сам.
Море всю дорогу было ласково, что никого не удивило: с ними был конунг, которому благоволили Ньёрд с Эгиром. У Оландских островов к ним присоединился ещё один драккар. На корабле были викинги из Сконе, что осенью искали добычи у беормов, потом зимовали в Ладоге и теперь возвращались домой. Сконцы перемолвили с Кальвом, попросились в войско. Из-за этого Владимир с Кальвом круто поругались. Владимир резко высказал Олавсону насчёт того, что он без совета берёт людей в войско. Князь, конечно, был только рад пополнению, но Кальва следовало поставить на место. Кальв, зная, что Владимир так и так бы не отказался принять к себе новых викингов, решительно не понимал, почему его ругает князь, и сопротивлялся, огрызаясь. Так, поспорив друг с другом, пошли дальше.